Выпускники минского иняза

«Переводчик — это не профессия, это диагноз»
И. Мостицкий

Начать свое повествование об институте иностранных языков мне хотелось бы с русского. И вот...

...Проучившись первые полгода в нашем родном институте, мы довольно быстро поняли, что и студенты, и преподаватели в равной степени вносят свой посильный вклад в развитие российского языка. Правда, одни из них больше, другие — меньше. Но не это главное, главное — вносят!

Для того, чтобы услышать что-либо новое в русском литературном языке, нам не нужно было прислушиваться. Никто не жалел своих знаний, а незнаний — тем более. Но те знания, что мы получили в первые два года, не забудутся никогда! Вот, например, побывав на занятиях по гражданской обороне, мы с удивлением узнали от преподавателя Черногорского, что «существует такая единица измерения времени, как ж-ч, то есть то, на чем сидишь, умножить на время».

А еще через некоторое время мы узнали, что думает о переводчиках сам проректор Хозяев, заявивший на собрании факультета: «...Поедут за границу, купят джинсы, ходят — профили на два метра вперед торчат. Хоть бы по две пары плавок надевали».

Самым популярным преподавателем у нас был Бронислав Ипполитович Загорский. Его особый белорусско-польский акцент придавал лекциям неповторимую окраску. Бронислав Ипполитович всегда говорил, что «студенты имеют склонность главное пропускать», и, чтобы этого не происходило, он в большой аудитории спрашивал: «Хто-то там бурчыць увесь час, скажыце вы мне? Ну ды ладна, ціха! Не варчыце!»

И вот однажды «на одной из этих занятий» Загорский взял в руки грампластинку, подошел к допотопному проигрывателю, нажал на «пуск», но, не успел опустить иглу, как услышал из динамика какой-то голос, видимо, помехи от стоящей по соседству радиостанции-глушилки. Тут он возмутился: «Я еще не поставил пластинку, а оно там уже гаварыць. Это как панимаць?»

Ну мы, конечно, заслушивались рассказами Бронислава Ипполитовича, которому хотелось «назвать всю компанию Троцкого полублатным словом «шёбла». А когда кому-нибудь хотелось заглянуть в записную книжку Загорского, то он ее прятал, приговаривая: «Ой, не покажу, не покажу!..».

Мы очень любили Бронислава Ипполитовича — любили так же, как и Ивана Николаевича Лукашевича, замдекана нашего переводческого факультета. Уже тогда на его занятиях самыми популярными темами для обсуждения были пьянство и шестеризм. И небезосновательно Иван Николаевич мгновенно делал выводы: вот раз «Мостицкий упражнений не сделал, значит, усы в самогнёте мочил». Или, когда он спрашивал Стаина: «Что, Стаин, головка болит?», то Леснов тут же уточнял: «Какая?».

Обычно все примеры, которые нужно было переводить на русский язык, тут же по-русски и дополнялись: «Я видел, как собака свернулась на подстилке. Я пытался дать ей кусочек хлеба, но она не ела: должно быть, заболела». — «Перепила». Может, поэтому, когда Мищенко спросил: «Иван Николаевич, а кто от нашего курса эмблему института на Первое Мая понесет?», Иван Николаевич ответил: «Бутылки, Мищенко, в сетке понесете!».

Лукашевича мы понимали по-своему и, когда он говорил про visual aids и кто-то спрашивал: «А что это такое?», то все единодушно объясняли: «мерзавчики!». Ну и Лукашевич, к тому же, всегда был согласен с выводами, которые делал Мостицкий из бесед в нашей группе. Мостицкий:

— Надо, Иван Николаевич, to crash a merzavchik!

Лукашевич:

— Не это главное!

Мостицкий:

— Но и без этого нельзя…

Да, без этого было нельзя, поэтому первая тема плавно переходила во вторую, и тогда вездесущий Папо Леснов просил: «Иван Николаевич, может, вы напишете диссертацию на тему «Теория и стратегия шпионажа в общежитии»? Зачем это ему было надо — мы не знаем, может, для практических нужд, но однажды Леснов, вышедший на занятии из себя, пригрозил И.Н.: «Вот перетопим скоро всех шестерок!». Тогда Иван Николаевич полюбопытствовал: «А кто это «шестерки»?». Ну мы ему и объяснили… С тех пор с обеих сторон применялась одна и те же терминология.

Но не всё же о пьянстве и о шпионаже! Иногда разговор шел об экономике и экономии. Тогда Мищенко яростно выступал за то, что нужно экономить кнопки (почему именно кнопки, трудно сказать, может, ему хотелось уколоть Ивана Николаевича, который часто ими пользовался, вывешивая на доске объявлений различные писульки). Асмыкович тут же со знанием дела проинформировал присутствующих, что кнопки из отходов делают. «Тогда надо переплавливать их!», — стойко защищал Мищенко свою идею, на что Лукашевич отвечал: «Экскаваторы валяются, ржавеют, а они кнопки будут переплавлять!».

Не обходилось, правда, и без крайностей, когда употреблялись слова стоимостью по десять копеек (на первом курсе матерные слова в нашей группе одно время стоили по 10 копеек — заплати энную сумму по тарифу и ругайся соответственно уплоченной сумме — а вырученные средства по решению стаи шли на наше же культурное воспитание — в теантер однажды даже на оперу ходили!).

На практике английского языка был такой случай. Проходили мы тему "Agriculture". Лукашевич расспрашивал нас о сельском хозяйстве и о технике. В конце концов, ничего толкового от нас не услышав, он спрашивает Мостицкого:

— Мостицкий, вы из какой области?

— Из Гродненской.

— Гродненская область — передовая. Ну а что вы знаете? Ни х-х-х…, — тут что-то (может, внутренняя культура?) не дало ему закончить слово и он добавил уже по-английски: — no idea!

…Когда на факультете создавался «Хор мальчиков» (именно так — с большой буквы), то на каждом занятии можно было услышать: «Ребята, немедленно записывайтесь в хор!». Однажды мы поинтересовались:

— Иван Николаич, а кто этот Хоръ придумал?

— Мы придумали.

— А кто «мы»?

— Ну Я!

Вот так мы и постигали истину.

Временами Лукашевич вспоминал про занятия, и тогда:

— Асмыкович, Негреев, Мостицкий! Вы же вместе живете. Могли бы хороший диалог втроем придумать.

— Мы редко встречаемся.

— А-а... По разным этажам.

Негреев четко и по-военному:

— Никак нет! По разным общежитиям.

Мне больше всего нравилось сталкиваться с Иваном Николаевичем на лестнице, когда он, забегавшись, спрашивал: «Это какой этаж?» или «А-а! Мостицкий! С гастролей вернулись?» — то есть, я из дому приехал. Однажды меня взяла мания величия, и я, когда прозвенел звонок на занятия, не спеша пошел к расписанию. Посмотрел, где занимается 23-я группа (так просто, ради интереса), и иду назад, в свою аудиторию. Навстречу мне декан Машкина:

— Молодой человек, был звонок!

— …

Спускаюсь на третий этаж и на лестнице встречаю Ивана Николаевича (он как раз должен был вести грамматику в 23-й группе). Говорю ему:

— Иван Николаич, здрасьте!

— Здравствуйте, Мостицкий!

— Иван Николаич! Звонок был!

— Э-э, вам показалось, Мостицкий...

Да, нам многое казалось. Но не казалось мне, что Позняк (обычно мы писали «Поздняк») — хорошая женщина. А почему Галина Вадимовна не была хорошей женщиной? Трудно сказать. Но особенно трудно жилось с ней Негрееву и Мостицкому. Правда, последнего она очень даже любила (по непроверенным сведениям Олега Федотова). И, может, поэтому она «отпускала» меня с занятий, после чего дверь у меня громче, нежели обычно, хлопала; и безрезультатно требовала у меня объяснительные записки? Но Галина Вадимовна была «счастлива, потому что, например, у Мостицкого есть тетрадь». Она всегда говорила: «У меня душа радуется, когда я вижу, что Мостицкий работает». И я работал, помогал ей, даже подсказывал:

Позняк:

— Мясо, жаренное на... э-э… как это называется по-русски... grill ...

Мостицкий тут как тут:

— Рашпиль!

Позняк:

— Да, на рашпиле. Ой, что вы! Рашпиль — это не то ...

Когда один раз я подошел к ней и, подавая заявление, попросил: «Поставьте, пожалуйста, автограф!», Галина Вадимовна возмутилась: «Это что за фамильярность?!» — «Это не фамильярность, это высокий стиль!» — объяснил я ей, медленно удаляясь прочь.

Иногда возмущались и мы. Как-то на практике спрашиваю ее:

— Галина Вадимовна, правда, что у переводческого факультета забирают 11-й этаж?

— Да, я слышала.

— Ну тогда нам общежития не дадут на будущий год. Придется разбивать палаточный городок… А к зиме захватим один из строящихся домов…

Позняк посмотрела на меня большими круглыми глазами:

— Мостицкий?!

— Что «Мостицкий»!? Тут горе у чела...

— ?!

А иногда Галина Вадимовна пыталась «пробить» Негреева:

— Comrade Negreev...

Тишина...

— Comrade Negreev?!

— I am.

— I know that you are you, but answer!

Но Саша, как известно, из Прибалтики, и он непробиваем. Пробить Негреева, впрочем, как и всех остальных, удалось лишь Морозовой, которая начала вести у нас французский язык. О ней у нас самые светлые воспоминания. И хотя она говорила: «Ну и вредный же вы, Мостицкий!» и называла меня «упрямым козликом» (хорошо, что не козлом!), я любил ее тоже. Любил и старался из всех сил помогать ей вести занятия.

Морозова:

— Первая часть вопроса будет "Est une table ou …". Как будет вторая?

Мостицкий, которому всё это казалось галиматьёй:

— Ассиссяй!

За такое она мне мстила и, когда все сидели перед зеркальцами и, тренируясь, издавали странные звуки, а я безучастно смотрел в окно, она спросила: «Мостицкий, а вы что без зеркальца? Корифей?» и тут же посоветовала Негрееву: «Негреев, поднимите кончик повыше!». Какой кончик — знали только мы. Это тот, про который Корневич спросил Позняк, когда мы писали «зи ендинг»:

— А большим должен быть конец?

Вместо Позняк быстренько ответил Мостицкий:

— Метра два!

И когда Морозова однажды мечтательно сказала: «… Только в другом варианте, на качелях — туда-сюда», мы поняли ее по-своему и подумали: «А что? Это должно быть интересно!». Но, честно говоря, мы сейчас жалеем, что она не ведет у нас французский язык.

Кроме этих преподавателей, у нас был Акулов — человек чрезвычайно умный и интересный, который, к тому же, говорил: «Будь я проклят, если вы на 90% понимаете точно то, что я говорю!». Ну мы и не понимали... Хотя, как я получил у него «отлично» по диамату, не открывая учебника — представить до сих пор не могу.

Была и Елена Альгердовна Елецкая:

— Mostitsky, how much money is in your pocket?

Мостицкий, не поднимая головы:

— It’s my private affair!

— Хи-хи... Will you borrow me three roubles?

— What else do you want?

Нельзя, конечно, забывать о военной кафедре. Построились мы как-то перед военкой. Подходит майор Ерёмкин и спрашивает:

— Кто умеет писать?

Вездессущий Леснов:

— Мостицкий.

— Кто Мостицкий?

— Я. А что писать?

Ерёмкин:

— Это только в Одессе, когда спрашивают: «Который час?», говорят: «А вам зачем?».

… Однажды прибиваю какую-то фанеру к планкам в тире — помогаю, так сказать, Ерёмкину. Подходит подполковник Устинов:

— Кто ж так прибивает?! Надо так, смотри!

Тяп! Ляп! Чуть по пальцу себе со всей дури не врезал. Короче, показал и ушел, а Ерёмкин говорит:

— Ты как делал, так и продолжай! У нас в стране демократия: если посылают на х.., то идешь, куда хочешь.

В другой раз, заканчивая малевать транспаранты, говорю Ерёмкину:

— Товарищ майор, последний трафарет уже готов!

Тот ответил:

— Вижу, вижу. Рубля всё равно не дам!

— А я и не прошу рубля!

— Как это? У нас всякая работа оплачивается!

— А общественно полезная?

— Не знаю такой, не знаю…

А какая военка могла быть без Гриднева?

Ведь это он открыл нам глаза на то, как русские живут и чем занимаются: «Каждый русский мечтает о том, как бы из Минска кратчайшим путем попасть во Францию и ножовкой спилить Эйфелеву башню».

Но не на одних преподавателях держится переводческий факультет. Кроме них, факультет поддерживают студенты. Есть и поныне здравствующая (грозились ее расформировать) 32-ая группа. А в этой группе есть Мищенко, который свободно говорит на пиджн-инглиш (Pigeon English) и, немножко хуже, на русском литературном языке. Так, например, на занятиях по русскому языку Мищенко, не задумываясь, привел удивленной Эльзе Ивановне Борисоглебской такой пример, дифференцируя «колени» и «коленья»: «Вот, возьмем, например, мужские колени...». Чьи же он, интересно, хотел взять?

Не известно, удалось ли ему их взять, но на диамате Мищенко утверждал, что «социальным конфликтом можно назвать даже конфликт двух людей, которые едят из одной тарелки». Интересно, какой это конфликт может быть у «едющих» из одной тарелки? Но вот в английском Константин, надо отдать должное, был бесподобным (впрочем, как и во всём остальном). Только благодаря английскому языку мы узнали, что у Мищенко — целая куча родителей: «There was a group of my parents». Ну еще бы — двоим родителям не под силу было бы воспитать такого...

Узнали мы также, что Костя не может «get rid of my illusions of future». Не обошел Мищенко стороной и свои вкусы: оказывается его любимым блюдом является «fried elephant». И где только он его ел? А переводы Константинки с английского на русский и наоборот — это выдающиеся шедёвры советской школы перевода. Посудите сами:

Преподаватель:

— When do you think she went to bed?

Мищенко: «И когда, вы думаете, она пошла в кровать?!".

Или: «Если бы ты вчера оделась потеплее, ты бы сегодня не кашля́ла и не чихала».

Как бы то ни было, Мищенко был хорошим студентом, тем более, что он считал, что «good students adorn our faculty».

Однажды, когда Мищенко уронил на занятии невесть откуда взявшийся у него бильярдный шар, то Стаин дал ему дельный совет: «Костя, не играй шарами!». Кстати, о Стаине. Он всё сидел, штаны протирал, боясь, как бы чего лишнего не ляпнуть. И не ляпнул ничего за три года. Зато раз написал: «В 1978 году потребление мяса на душу населения составило 15 млн. тонн». Ешьте, товарищи, на здоровье!

Итак, от Мищенко через Стаина перейдем к Павлу Корневичу. Долго задерживаться здесь не будем, только спросим:

— Is your father a military man?

— No, he is an officer.

Отец Паши-то был военным.

Скажем пару слов об Асмыковиче, который считает, что "It is too expensive to be in the open air". Упомянем Кондору, который раньше советовал: "If you want to bathe in summer, you’d better go to youth".

Говоря о других группах, не забудем сказать, что, например, Красавин разработал свою собственную классификацию стилистики русского языка: «бабушка — это грубо-ласкательное» и т. д.

А Сережа Карелин! Воплощение непосредственности! В стройотряде, увидев в луже пиявок, он воскликнул (в адрес Баранова) почти что по Высоцкому: «Ой, Сань, гляди какие устрицы!».

А еще в соседней группе есть Киса, который, по утверждению Коли Бубена, бывает «красный как огурец».

В другой группе есть Валерий Гулинский, уникум в своем роде, так как только он знает два вида сделок в нашем советском праве, о чем с удивлением узнал на зачете преподаватель из БГУ.

Наконец, мы подошли вплотную к Негрееву с Мостицким. Сочетание этих двух людей, вернее, разность, а, может, и произведение придает сейчас 32-ой группе ту неповторимость, которая в сумме с Папой тянет группу назад, к светлым дням нашей молодости, когда мы знали не очень много из того, что следовало бы знать.

Так вот, Негреев с Мостицким ухитрились интерпретировать один из текстов Аракина таким образом, что он начинался со слов: "Mother looked in the new hat just like a monkey". Какую «мазер» они имели в виду — ясно всем.

Мостицкий утверждал, что «...урожайность полей влияет на погоду и на природные условия» (в переводе с английского). Негреев недвусмысленно описывал людей: "She looked very tired. She had been milked". А Мостицкий говорил, имея в виду лабораторию, что он «haven’t seen comrade Petrov in the lavatory». Когда этим «друзьям» нечем было заняться, они подсчитывали, сколько раз Красавин за время политинформации скажет «далее» (9 раз), «значит» (24 раза), «э-э» (29 раз), «вот» (44 раза).

Да, забыл сказать, что у Негреева своеобразное отношение к искусству: «Я понимаю, что это — искусство, но в этом искусстве я ничего не понимаю».

Здесь не мешало бы добавить, что на II курсе, а именно, 24 апреля 1982 года комсомольское собрание группы, «руководствуясь решениями XXVI съезда КПСС, постановило:

…2. За недобросовестное отношение к занятиям и вызывающее поведение с преподавателями объявить комсомольцу Мостицкому выговор».

Вот так-то мы и жили по трем основополагающим принципам:

1) принципу леса,

2) принципу курятника,

3) принципу гарема.

Время шло, время бежало. Пришла пора ехать в стройотряд с кочующим из года в год названием «Белорусь». А отряд наш был из числа тех, что принадлежали тресту «Белстудкарелшабашсельхозпромлесзаготстрой». И была в нем, я имею в виду в отряде, Наташа Драчёва, которую все любили за то, что она была девочкой. Так вот эта самая «девочка», будучи поваром и заботясь о нашем питании, так наставляла Валерку Гулинского перед отправкой оного в магазин: «Купи сигарет, а на остальные — хлеба!».

Ну а какой стройотряд без Баклицкого, которому везде было мало места. Баклицкий, сидя на скамейке в одном из петрозаводских баров: «Тетенька (на юную девчушку), подвиньтесь..., тетенька, еще немного, я на одной половинке сижу!».

Буду предельно честен и скажу, что за длинным рублем в стройотряде в Карелии мы не только гонялись, но и прыгали. На разгрузке коробок с телевизорами заведующей оптовой торговой базой пришлось даже упрашивать Котельникова: «Ты, милый, не прыгай-то с телевизором!». Ну а вы представляете, какие были цветные телевизоры в 1980-х!?

… Наконец, третий курс! Первым делом — волна новых предметов, в которых мы не разобрались и до сих пор. Может быть, потому, что преподаватели были глухи к нам, как ДД. Вот Суша:

— Дайте еще примеры....

— Madness.

— Yes, "manly".

Она была грозной на вид, но в душе — доброй, в отличие от Руцкой, милой на вид, а внутри — .... На ее лекции:

— In which syllables it sounds like this?

Мостицкий:

— В закрытых.

— Oh, yeah! In open syllables.

Или:

— In which century was it?

— In the 11th century.

— No!

— In 13th!

— No.

— In 12th?

— Yes, in the 15th century…

А как нас любил Матяс! Человек предельно «объективный»! Когда мы шумели на его лекциях (а Мищенко и Мостицкий даже один раз подрались), тогда Дмитрий Матвеевич спрашивал:

— Я могу продолжать?

А Леснов великодушно разрешал:

— Валяй!

Мы попросту заслушивались его лекциями (может, поэтому не конспектировали?). Еще бы не заслушаться и не раскрыть рот, когда решается вопрос о передаче наследства: «...Отец хотел передать наследство детям — своим детям, но для этого он должен быть уверен, что это его дети». Или еще похлестче:

— И тогда в первобытнообщинном строе решался вопрос: «кого кормить?».

Мы решили поправить его и подсказали:

— «Кого кушать!».

Ничего не поняв в своей ошибке, Матяс сделал заключение:

— Не смешно, скажу вам, а трагично!

Короче, интересно было, аж жуть! А наряду с лекциями — семинары. И чем дальше в лес, тем больше дров. Так что однажды на семинаре Мищенко подвел итог всей нашей деятельности: «Мы же скатываемся на позиции идеализма!». Что ж, всё может быть, тем более, что Мищенко в тот же день сказал: «А, может, у меня одна извилина за другую зашла?». Ведь Костя всегда был беспредельно искренним.

Я вот сейчас подумал: прав всё-таки был Леснов, когда негромко ответил на вопрос Мачяса, обращенный к гудевшей аудитории: «Вам что-то не нравится?» — «Пришепётываете…». Но как бы то ни было, Дмитрий Матвеевич надолго останется в наших сердцах (и печенках тоже).

Но не одним Матясом, конечно, мы жили. Кроме него, мы познакомились с необычным человеком Дмитриевым. Необычным, в смысле, своеобразным. Он нам столько разных взглядов на сравнительную грамматику дал, что однажды я не выдержал и, когда он сказал:

— А я вот соображения Воронцовой ни во что не ставлю!

То я ответил:

— Ну и зря!

Хотя сам-то я в этих соображениях ничего не соображал. А вот с ДД нам знакомиться не надо было: мы познакомились с ним на втором курсе, когда он приходил к нам "поспать" на занятия. Он и сейчас спал. Хорошо, что не храпел. А иногда брызгал слюной. И выдавал залепы редко, но метко. Ведь это он, а не кто иной утверждал, что у нас «нет порядка на уровне элементарных алкоголиков!». И это он, как в Китае, давал всем «девятьсот сто двадцать третье серьезное предупреждение» насчет дисциплины.

…Французский язык. Сколько преподавателей сменилось у нас за это непродолжительное время? Кажется, пока шесть. Всех их трудно упомянуть. Помнится лишь одно: когда у нас вел французский сам заведующий кафедрой, мы ушли с занятий в столовую. А потом писали объяснительные, кто как умел (кое у кого опыт имелся немалый).

Среди «шестерых отважных» была Татьяна Григорьевна Дементьева. Она всегда тепло отзывалась о нашей группе: «Вас только тронь: всё, что угодно скажете!» и не трогала. Зато мы ее трогали, пытались даже достать. Как-то Петрович взял с собою в институт будильник (наверное, чтобы на занятиях не уснуть), ну а мы есть мы — взяли да незаметно завели этот будильник на урочное время и положили его назад в сумку Петровича. Но вот беда — когда во время занятия будильнику пришел час звонить, он молчал. Тогда Негреев ногою пошевелил под партой сумку раз, два, и — надо отдать должное механическому будильнику — гремит что надо! Наше, советское изделие! Перепуганная Татьяна Григорьевна с удивлением смотрела на недоумевающего Петровича, а Негреев всё не унимался, шевелил и шевелил ногою под партой, пока Дементьева чуть было не вышла из себя.

В общем, мы работали не только ногами и руками, но еще и языком. Особенно мы любили уяснять фамилии. По этой части Леснофф был спец. Когда Дементьева вызывала одного, то, случалось, что отвечал другой, и тогда получалось так:

— Мищенко, как ваша фамилия?

Леcнов:

— Его фамилия по жене Кондора.

Или Леснову, ответившему на вопрос вместо Корневича:

— Леcнов, ваша фамилия Корневич?!

— Да, девичья!

Хотя мы еще кое-что соображали во французском, например, Асмыкович читает и переводит:

— Elle est bien luen. — Она ... далеко.

— Кто она?

— Гусь, конечно!

— Может, он?

— Нет, она!

Но нам было далеко до 33-ей группы, о которой Чернова говорила:

1) «33-я группа — темный лес!»

2) «После 33-ей группы можно разочароваться во всём человечестве».

3) «Я бы сейчас же всю 33-ю группу подвела под венец: женила бы на студентках французского факультета».

Нужно, хотя и опасно, еще раз коснуться военки. Наверное, Овсянников в душе был согласен со мной, когда он обещал:

— Вот окончите вы институт, и мы вас отправим на…

А я помог ему:

— ...на пенсию!

Но как бы то ни было, мы на пенсию не пойдем, в армию — тоже, «потому что пока в окопах смотреть радио невозможно» (изрёк Овсянников). И, хотя «после допроса вам вернут ваша награда» (Бей), мы по военке распределяться боимся, так как Сергей Поляков сообщил нам на занятиях о страшном оружии, которое имеется на вооружении у США. У этого оружия «пуля вылетает со скоростью около 1,5 метра в секунду».