В африканском плену. Часть II
Прислал admin 19.04.2010 13:54
Записки военного переводчика
(Окончание. Начало см. здесь)
Коротко о содержании первой публикации «В африканском плену». В ней Александр Кувалдин рассказывает, как он, молодой выпускник минского иняза и учитель из Витебской области, волею судьбы оказался в конце 1980-х в воюющей Эфиопии. Свой «интернациональный долг» он выполнял в качестве военного переводчика при штабе сомалийской армии, воюющей с повстанцами из Эритреи на севере страны. Эфиопская воинская часть вместе с советскими советниками, среди которых оказался и Кувалдин, попала в окружение... С боями, в условиях невыносимой жары, через знойную пустыню и горы он пробирался к своим через территорию, занятую сепаратистами...
В африканском плену
Часть II.
К месту постоянного «жительства»
Сепаратисты очень боялись налетов эфиопской авиации. Именно поэтому рано утром нас посадили в «тойоту» и куда-то повезли — к месту постоянного «жительства». Командир и артиллерист, как и прежде, разместились в кабине. Я, как водится, — в кузове. Только на этот раз под охраной двух конвоиров. На дно кузова бросили сверток, из которого высовывались три автоматных ствола.
Интересно отметить здесь одну странную деталь. В день пленения, когда нас вели по городу к муниципалитету, а позже — на ужин, группы рядовых сепаратистов радостно встречали нас, что-то кричали на своем языке, стреляли в воздух. За кого они нас принимали? Неужели иностранные советники участвовали в боях на стороне эритрейских сепаратистов? После окриков начальника конвоя они смотрели на нас с нескрываемым удивлением. На следующий же день «провожать» нас вышла большая толпа сепаратистов — в тот момент в их мрачных взглядах можно было прочесть лишь ненависть. Что им о нас рассказали?
Нас везли по знакомой дороге: ранее по ней мы два раза в месяц ездили в расположение эфиопской дивизии. Миновав аф-абетскую долину, подъехали к перевалу. Мне кажется, что и сейчас чувствую тот ужасный трупный запах... По всему перевалу тут и там лежали тела солдат и офицеров разгромленной механизированной бригады, с которой я шесть месяцев ходил в рейды, выбирался из окружения, бросался в контрнаступление. На самом гребне перевала еще дымился головной танк колонны. За ним, почти уткнувшись друг в друга, стояли остовы ЗИЛов трех мотострелковых батальонов. Воздух наполняла гарь от еще дымившихся шин. От машин дивизиона залпового огня остались лишь шасси. Где-то внизу валялись ЗУшки и БТРы, которые скинул грейдер, расчищавший дорогу. Замыкали разбитую колонну два танка без башен. На одном из них лежал труп сгоревшего механика-водителя. Труп обгорел полностью и теперь был такого большого размера, что, казалось, его накачали водой. Запах, трупный запах... Казалось, он пропитал не только людей, но и камни. Все склоны перевала были усеяны трупами эфиопских солдат. Кое-где пестрели платья убитых женщин-кухарок. А ведь почти у каждой из них было с собой двое-трое ребятишек...
Машина остановилась, как только мы спустились в долину. К нам подошли трое белых — двое мужчин и женщина. Все с фотоаппаратами. Стали щелкать затворами, снимая машину. Я, видимо, «понравился» женщине — она быстро взобралась в кузов и стала фотографировать только меня, почти касаясь объективом лица. За мной не «заржавело» — ненормативная английская лексика помогла даме выпорхнуть из кузова.
Вскоре машина снова покатила по каменистой дороге. Мы подъехали к месту, где еще недавно располагалась соседняя дивизия. Эта дивизия покинула свои позиции сразу же, как только началось наступление шифты, оголив наш левый фланг.
Через определенное расстояние стояли блокпосты эритрейцев. Они сразу же докладывали по радио о прохождении нашей машиной данного участка.
Внезапно на дорогу вышли два эфиопских солдата, остановились, положили автоматы на землю и подняли вверх руки. Машина затормозила. Один из конвоиров спрыгнул с машины и пошел в их сторону. Он что-то крикнул, и они запрыгали на месте. У меня глаза на лоб полезли — что бы это значило? Лишь потом нам объяснили, что таким образом сепаратисты проверяют, не спрятали ли эфиопские солдаты в карманах гранаты или другое оружие. Конвоир стал проводить тщательный досмотр сдавшихся. Второй конвоир, направив автомат в их сторону, внимательно следил за обстановкой. Краем глаза я заметил, что командир повернул голову и мигнул мне. Я сразу все понял — стал понемногу ногой вытаскивать за мушку из свертка один из автоматов. Вот уже показалось цевье. Ну, еще немного, еще... Ба! Автоматы оказались без магазинов! Охранник, что-то заподозрив, повернул голову в мою сторону, изучая меня выцветшими от солнца глазами...
Столица сепаратизма
К обеду мы въехали в какой-то город. Вдоль узких улочек стояли разрушенные каменные дома. Иногда навстречу попадались местные жители, одетые в национальные белые одежды. За спиной или на голове они несли плетеные корзины с овощами. «Накфа»,— удовлетворенно сказал конвоир. Я стал еще внимательнее рассматривать дома и окружавшие нас горы. Это действительно был знаменитый город Накфа! В 1975 году правительственные войска в ходе операции «Красная звезда» вели за него продолжительные бои. Ценой больших потерь город был взят. Оставив город, небольшая группа сепаратистов ушла в сторону Судана. Победа, казалось, была за правительственными войсками. Однако приказа наступать дальше не последовало. Сепаратисты, собрав силы, провели контрнаступление, выбили эфиопские войска из города и шаг за шагом стали продвигаться вперед... Уже в плену нам показали видеоролик о «бегстве» советских советников из этого района: крупным планом выхватили стопку газет «Правда» и бутылку водки «Русская».
Машина остановилась перед разрушенным домом. Нас высадили и ввели в блиндаж, потолок которого был перекрыт рельсами. Принесли немного риса, сказали, что мы можем отдохнуть. Но отдохнуть не довелось. Нас по одному вызывали в соседнюю комнату, где провели первичный допрос. Интересовались именами, званиями, специальностями, целью пребывания в районе боевых действий. Получив невразумительные ответы, сепаратисты оставили нас в покое.
Под вечер нас опять посадили в машину, выделив для охраны уже четверых конвоиров. Часов в десять вечера машина остановилась, нам предложили выйти и сказали, что проведут в гостиницу, где мы будем жить. Мы спустились в какой-то домик, встроенный в гору. В домике было шесть расположенных рядом комнат. Стены каменные и выбелены известкой. Вместо кроватей — лежаки из камня. Из мебели — один стул. Нам отвели комнату в центре. В соседних поселилась охрана, причем один из охранников постоянно дежурил в коридоре, напротив двери. Принесли довольно вкусный ужин, термос чая, сигареты, спички и радиоприемник. Поужинав и обсудив насущные вопросы, решили ложиться спать. Товарищи легли, я же сидел и, покуривая, слушал Би-би-си.
Визит генсека
Где-то после полуночи в нашу комнату вошел высокий худощавый эритреец, негромко поздоровался и остановился в проеме двери. Жестом я пригласил его присесть, предложил закурить, но он отказался. Сразу же появился наш «куратор» (начальник охраны) со вторым стулом. Они о чем-то переговорили, единственное, что я понял — будем пить кофе. «Куратор» наконец успокоился и спросил меня, знаю ли я этого человека. Последовал отрицательный ответ. «Как? — изумился он. — Вы не знаете генерального секретаря Народного фронта освобождения Эритреи товарища Йасиаса Афефорки?». Наступила моя очередь «подбирать» отвалившуюся челюсть.
Вид у нас был непрезентабельный: я сидел с сигаретным «бычком», голый по пояс, рядом храпел Петрович, голые ноги командира высовывались из-под короткого одеяла. Через три секунды и командир, и Петрович уже сидели на лежаках, укрыв нижнюю часть тела и не решаясь надеть брюки при гостях.
Визитеры ушли только около пяти часов утра, выпив три термоса кофе, выкурив дополнительно две пачки сигарет и измотав меня до изнеможения. Мне впервые в жизни пришлось переводить более пяти часов без перерыва. Да и вопросы поднимались не только политические, но и касающиеся нашего освобождения.
После генсека у нас побывал английский историк Дэвид Бэзилсон и супруга тогдашнего лидера лейбористской партии Великобритании госпожа Киннок. Историк оставил очень неприятное впечатление. Еще не переступив порог, он уже успел выдать целую тираду о «коршунах коммунизма». Разговор не состоялся. А вот от встречи с госпожой Киннок (она привезла гуманитарную помощь эритрейцам) остались самые приятные воспоминания. Симпатичная женщина, от нее веяло спокойствием и уверенностью в будущем. Разговаривали мы о Москве, о наших семьях. Госпожа Киннок пообещала — обязательно сообщит им, что мы живы-здоровы, а она сама сделает все возможное для того, чтобы помочь нашему скорейшему освобождению.
Визитеры посещали нас неоднократно. Была австралийская киногруппа, которая снимала фильм об экономическом положении Эритреи. Почему-то австралийцы предложили нам поучаствовать в съемках в качестве консультантов. Длинный отрицательный ответ в исконно русских выражениях мне удалось перевести кратким благодарственным, но отрицательным ответом.
Посетила нас и корреспондент «Нью-Йорк таймс». Ее вопросы касались быта и отношения к нам местного населения.
Чаще всего нас навещали представители руководства Народного фронта освобождения Эритреи. Желанным посетителем был наш главный куратор Найзги. В свое время он учился в Плехановском институте в Москве, отлично владел русским языком, был интересным собеседником. В конце 50-х годов вернулся в Эритрею, присоединился к движению, имел членский билет №13. Он являлся членом Политбюро и отвечал за восточный сектор в отделе международных отношений. Постоянно курил. Во время еды вынимал изо рта сигарету лишь для того, чтобы попить или откусить что-либо. Найзги появился на второй день после нашего пленения. Мы долго беседовали. Конечно, он проводил определенную «промывку» мозгов, но никогда не навязывал свои идеи, называл себя другом Советского Союза. Мы его так и называли — наш друг Найзги. Через неделю он пришел вновь и сообщил, что его назначили руководителем эритрейской делегации в переговорах по нашему освобождению, и он на время уезжает решать этот вопрос. Заверил, что нас скоро освободят, а в качестве доказательства своей уверенности решил не курить, пока это не случится. Он уехал до... 1991 года (мы три года держали в резерве одну сигарету, чтобы предложить ему в день освобождения закурить).
Домой через ... Антарктиду?
Боже, как же нам хотелось домой!..
Бежать из плена мы решались дважды. Сейчас, по прошествии многих лет, это кажется, с одной стороны, нелепостью, а с другой — занимательно. Куда мы смогли бы убежать? Вернее — добежать? Удачный побег был попросту нереален. Судите сами. Нам выдавали на завтрак и ужин кусок лепешки размером с ладонь. Для побега, хочешь не хочешь, а треть от каждой порции надо было оставить про запас. Пару раз по нашей просьбе приносили чай листовой и сахар. Попили пустого кипятку, а чай и сахар припрятали в мешок. Мешок подвязывался под металлическим матрацем моей кровати — чтобы мыши не съели и сепаратисты не нашли. Такое «экономное» питание не прошло бесследно для здоровья. Потеряв в первые месяцы около десяти килограммов веса каждый, вряд ли мы были способны на дальний переход по горам при высокой температуре воздуха и без воды. Все-таки Африка...
Самая страшная память об Африке — это память о жажде. Жажда — одно из проклятий Африки. Один раз испытав ее, человек, даже направляясь к роднику, все равно возьмет с собой воду на всякий случай... Собирая использованные баночки, пластмассовые бутылки из-под лекарств, мы сумели создать запас воды до двух литров. Конечно, это было очень немного.
День побега выбирали долго. Наконец остановились на дате 20 августа 1988 года. В это время заканчивалось эфиопское «лето» и приближался сезон дождей. Осталось выбрать направление движения: податься к Красному морю? Пробраться назад к «эфиопам»? Двигаться в Судан? Решили: будем продвигаться к Красному морю.
Оставалось последнее — изучить окружающую местность. Для этого кому-то надо было сходить на разведку. Кинули жребий. «Черная метка» выпала мне...
План созрел такой: командир играет с охранниками в карты на сигареты, Петрович усиленно занимается зарядкой и стоит на стреме. Я же в это время поднимаюсь по ущелью на гору и провожу рекогносцировку.
Утро выдалось спокойным. Мы с Петровичем направились на «спортплощадку». Хотя было только около семи утра, жара уже лизала кожу и сушила губы. Но у меня все тело было в мурашках, по лицу тек холодный пот. Мне опять предстояло заглянуть «костлявой» в ее холодные стеклянные глаза, почувствовать ее омерзительное дыхание. Петрович хлопнул по плечу: «С Богом!» — и начал сразу же энергично разминаться, чтобы не выдать своего волнения.
Я взлетел на вершину минут за тридцать. Раза три-четыре натыкался на змей. Но не змеи напугали меня. Выбежал я на «зарядку», как положено, — голый по пояс. Но именно этот мой голый торс и привлек стадо бабуинов, пасшихся в горах. Нередки были случаи, когда в период засухи обезьяны нападали на баранов и коз. Они были весьма и весьма агрессивны. Вот в такой момент я и попался им на глаза. Бабуины застыли, внимательно присматриваясь ко мне. У меня все замерло внутри, а вдруг набросятся? Убедившись, что пришелец все-таки не похож ни на барана, ни на козла, обезьяны оставили меня в покое, а я продолжил карабкаться к вершине.
Наверху меня поразили две вещи. Облака двигались буквально рядом со мной с невероятной скоростью. Ровное плоскогорье, на котором я стоял, простиралось в виде ленты до самого горизонта... Километрах в десяти левее, по склону горы, проходила дорога, по которой двигалась колонна машин. Забыв все меры предосторожности, я впитывал в себя всю эту красоту. Потом, быстро опомнившись, я присел, внимательно огляделся, еще раз запоминая все увиденное. Пора было спускаться.
Я торопился и уже не ощущал боли, когда падал или ударялся об острые камни. Была одна цель — «спортплощадка». Я чувствовал, что силы покидают меня. Когда все-таки добрел и рухнул на камень, который служил Петровичу гирей, я понял, что больше не сделаю ни одного движения. Петрович стал растирать мне мышцы, приводить в чувство. Я оперся на его плечо, и мы поковыляли к нашей хижине, где командир яростно проигрывал счастливой охране нашу последнюю, третью, сигарету. Я рассказал товарищам все, что видел, нарисовал план. Совместно выбрали направление движения и утвердили день побега. Но этот безумный шаг не состоялся. В пять часов утра 19 августа нас подняли и, ничего не объясняя, расселили отдельно по трем домикам... Видимо, чем-то мы все-таки насторожили охрану.
Информация к размышлению
Нам всегда казалось, что за нами следят. В принципе, это и было на самом деле. Любой наш шаг был под пристальным взглядом охранников. Даже в туалет мы ходили под наблюдением эритрейцев.
В один из вечеров мы выбрались из своих мест обитания на вечерний моцион. Покидав от нечего делать камушки в плоды какого-то дерева, присели перекурить. Как обычно, зашел разговор о житье-бытье. Уже гася сигарету, командир вдруг сказал вполголоса, что у него такое чувство, будто за нами кто-то наблюдает. Мы обшарили глазами склоны близлежащих гор — никого не видно. Я как-то неуютно себя почувствовал после слов Петровича. Дело в том, что такое чувство было и у меня. Я только не решался сказать об этом раньше, думал, товарищи будут смеяться надо мною. Мы выкурили еще по одной сигарете, внимательно осмотрели склоны гор. Тяжело вздохнув, встали и медленно поплелись к своим хижинам.
Уже после освобождения из плена, в Москве нас неоднократно вызывали для бесед в Министерство обороны СССР. Мысли о прошлом понемногу отходили на задний план, да, честно говоря, мы уже не ожидали получить никакой новой информации. Не буду вдаваться в подробности, но однажды в курилке к нам подошел мужчина и в разговоре сказал: «А вы знаете, мы ведь предпринимали определенные меры к вашему освобождению». Мы утвердительно кивнули, нам уже было известно, что государство не жалело усилий и средств для нашего возвращения. Однако следующая фраза повергла нас в столбняк. Оказывается, для нашего освобождения была выслана группа спецподразделения. Они видели нас, они наблюдали за нами, но... вернулись ни с чем: освободить без жертв было невозможно — мы ведь постоянно были под прицелом охранников.
До сегодняшнего дня не могу объяснить, что это было: ложь, бравада, сценарий для очередного американского (извините, советского) боевика или... действительность.
Безвременье
После трех месяцев раздельного проживания нас снова свели вместе на новом месте. Это был небольшой двухкомнатный домик. В каждую комнату вела дверь, было по одному окну с деревянными ставнями. И дверь, и окна на ночь закрывались на замок. Наступали «часы тихой радости». Так мы называли нашу ночь в закрытой комнате. Камни за день нагревались до температуры 45—50 градусов, а ночью отдавали тепло. Круглосуточная жара, высокогорье, отсутствие свежего воздуха — все это приводило к тому, что нам оставалось лишь одно: лежать во тьме и как можно меньше двигаться, дожидаясь утра, когда в 6 часов охранник наконец откроет окно и дверь. Тогда мы из последних сил бросались к окнам и, почти теряя сознание, «пили» чистый прохладный воздух.
Жизнь текла монотонно и однообразно. Командира поселили отдельно, он жил в соседней комнате. Но все-таки мы обменивались информацией — или тихо переговариваясь, или оставляя записки в туалете. Туалет представлял собой обтянутое мешковиной пространство размером два на два метра. Мешковина была обложена колючей акацией, но это, скорее, было сделано для маскировки.
Отношение охранников к нам было нейтральным. Они просто выполняли поставленную им задачу.
В плену нам выдали зубные щетки, пасту, бритву. Но все это на определенный срок: щетка — на год, лезвие —на месяц, тюбик зубной пасты — на месяц на троих. Каждому выдавали на день по пять сигарет. Можно было еще взять сигареты. Но это уже был как бы «кредит» в счет следующего дня. Иногда случались перебои. Тогда мы не курили по 15—20 дней. Воду приносили на всех: 20 литров в день. Среда и воскресенье были так называемыми банно-прачечными днями: каждому выдавали по 20 литров воды постираться и помыться — «повошкаться» (от англ. wash — мыться). Но мы очень берегли эту воду, ведь у нас после полутора лет «отсидки» появился собственный маленький огородик, если его можно так назвать. Как-то нам принесли помидор. Мы его съели, а семена оставили. Под акацией кирками разработали кусочек земли размером метр на два, просеяли песок, выбрали каждый камушек, сделали изгородь из камней высотой под метр, чтобы земляные белки не съели побеги. Поливали мы свой огород сэкономленной водой. Собирали даже использованную на умывание воду, фильтровали ее сквозь песок. Каждое утро мы возились в своем огороде, ухаживая за помидорами и перцем. У нас было десять кустов помидоров и пять кустов перца. Урожай собирали отменный. Помидоры снимали два раза в год по 200 — 250 штук, а перец был у нас круглый год.
Вот так мы на третьем году пребывания обзавелись свежими овощами и не только себя баловали, но даже и охрану подкармливали.
Английский для пленных
Просыпались мы обычно в половине седьмого утра. Минут тридцать занимались физзарядкой, умывались. Завтрак приносили в 8 часов. После завтрака я три раза в неделю «преподавал» своим товарищам английский язык. Успехи моих «студентов» были потрясающие — спустя 9 месяцев они уже довольно свободно изъяснялись на английском языке. Меня распирало от гордости, когда после завершения «полного курса обучения» пришедшие навестить нас эритрейцы просили меня объяснить более простым языком, что хотели сказать мои товарищи (у нас была приключенческая американская книга, из которой мои «ученики» специально выбирали выражения помудрее и позамысловатее, чтобы досадить эритрейцам). А когда они заявили, что мы скрывали, что все знаем английский язык, я уже чуть не лопнул от гордости. В свободное время сам я изучал местный язык (тигриня), переписывал словарь, составлял диалоги с лексикой, необходимой при побеге.
Обедали в два часа, затем прятались в домике от жары до пяти часов. Перед ужином часовая прогулка вокруг одинокой акации, что росла посреди нашей маленькой площадки. Потом ужин. А в 23 часа нас запирали: закрывали дверь и окна...
В свободное от учебы время играли в шахматы, нарды. Нарды (в нашем лексиконе — шиш-беш) мы сделали сами. Стола как такового не было, и пищу мы принимали за низкой самодельной деревянной табуреткой, которую ставили между двух кроватей. На этом столе мы нарисовали игровое поле. Фишки сделали из частей батареек. Петрович вырезал из дерева два кубика, и игра пошла. Правда, иногда приходилось подравнивать рисунок поля. Мы даже охранников научили играть в шиш-беш. Самым трудным партнером для нас оказался начальник нашей охраны Абрахам, хорошо знавший английский язык. Все общение с охраной шло через него. Мы прозвали его «мамыр». Это слово с эритрейского означает учитель. Он учил наших охранников разным общеобразовательным предметам. Хотя его ученикам было по 19 — 20 лет, но война не дала им возможности учиться. И вот Абрахам стал для них учителем. Занятия проводились каждое утро по 2 — 3 часа. Перевод в старшие классы проводился по мере освоения программы. По программе уже со второго класса все (!) предметы были на английском языке. Трудности в освоении английского стали причиной того, что некоторые из охранников были в седьмом классе, а некоторые в четвертом. И это за два года обучения!
Так вот, в игре мамыр мог всегда выкинуть кубики 6х6 по своему желанию. Мы так и не нашли причину этой везухи. Шахматный пик выпал на время чемпионата мира между Карповым и Каспаровым. Итоги матча обычно передавали по «Маяку» ночью. При свете керосинки я записывал ходы и утром после завтрака мы «расписывали» очередную партию. Мы решили устроить свой чемпионат, однако терпения хватило лишь на десять партий.
Очередная попытка побега
Весной 1990 года была разработана очередная попытка побега. Проблем с водой не было (у нас были подготовлены емкости общим объемом на 5 л), направление движения выбрали, сухари подготовили. Кстати, о выборе направления. Сепаратисты в праздник стреляли вверх трассирующими вместо салюта. Мы же вечером выходили покурить и одновременно отмечали местонахождение лагерей сепаратистов.
Но за неделю до побега к нам ночью пришли охранники, приказали одеться, вещей не брать и повели в темноту.
Мозг буравила лишь одна мысль: «Все, все, все...» Минут через тридцать ходьбы нас посадили на камни и приказали ждать. Через час мы двинулись обратно.
На следующий день у командира обострилась астма, которой он заболел в плену. А через неделю заболел и я. Никто из местных светил не мог определить заболевание. Я пролежал около четырех месяцев. Товарищи выводили меня в туалет, умываться, вечером с наступлением темноты высаживали на крыльцо подышать прохладным воздухом. В августе я начал понемногу выздоравливать и в ноябре уже был в нормальной физической форме. Приступы этой странной болезни потом повторялись.
Самое интересное заключается в том, что по прибытии в Союз у Евгения Николаевича пропала астма, у Петровича — язвы на ногах, а у меня — приступы «африканской» болезни.
Раз в месяц мы проводили так называемое офицерское собрание. Мы собирались сразу после завтрака и обменивались своими мыслями, обсуждали поведение друг друга, планировали нашу жизнь на ближайшее будущее. Это очень помогало нам жить дружно и честно, не оставляя в душе обид, неприязни друг к другу.
Песня для командира
Радио у нас появилось через год. Батарейки приходилось экономить. В день на прослушивание радиостанций уходило лишь 25 минут. Слушали обычно «Московское радио», программу Би-би-си «Фокус на Африку».
Однажды мы сидели и играли в нарды, приемник был настроен на программу «Маяк» для специалистов, работающих в странах Азии и Африки. И вдруг прозвучало: родственники Евгения Николаевича (нашего командира) передают ему привет, надеются на возвращение и просят исполнить любимую его песню. Мы с Петровичем уставились на командира. Дрожащей рукой он медленно взял сигарету и закурил. Закурили и мы. Пока звучала музыка, каждый из нас выкурил по две сигареты.
После окончания передачи мы долго молчали. Выкурили всю свою дневную норму. Даже сигаретный НЗ на побег был выкурен за день. Просто не верили своим ушам, не верили своему сердцу, не верили себе. Каждый вторник и пятницу мы сидели потом у приемника, слушая передачи с Родины. Родина дала понять: о нас помнят. А это было в нашем заточении главным.
Еще одним большим потрясением стали письма из дома. Представьте: два с половиной года в полной изоляции — и вдруг в один прекрасный день заходит начальник охраны и сообщает: для вас прибыла почта. Мы спокойно отнеслись к этому — и до того приносили кипу советских газет годичной давности. Потерявшие в Союзе всякую актуальность, для нас они были драгоценны. Мы даже телепрограмму перечитывали по многу раз.
В тот день вместо газет каждому из нас вручили конверт. Взяв свой, я прочел: «Товарищу Кувалдину Александру». Написано было на английском языке. Все еще не веря своим глазам, я открыл конверт и вынул пару листков, исписанных до боли знакомыми почерками родных. На одном была обведена детская ручонка...
Охрана проявила удивительный такт — тихо покинула комнату, оставив нас наедине со своими переживаниями...
Самым тяжелым «камнем» была неизвестность. Почти три года без каких-либо новостей... Что будет дальше — опять же непонятно. Мы очень волновались, когда среди ночи к нам приходили «гости». Для нас это была палка о двух концах: пришли или расстрелять, или с новостью об освобождении. Но они приходили лишь для того, чтобы поболтать и покурить... Несколько раз нас ночью выводили на «прогулку». Ночная прогулка в неизвестность в компании с шестью-семью солдатами...
Дорога домой
31 декабря 1990 года начался как обычный день, не предвещавший ничего неожиданного. Мы встречали третий Новый год. Настроение было своеобразным: кажется, праздник, а на душе тоскливо. Ужин планировали на 22 часа, однако он задерживался. Мы начали роптать, хотелось поужинать и лечь спать. Однако вскоре прибежал встревоженный мамыр и сообщил, что у нас будут гости, поэтому они задерживаются с ужином — ждут-с. Тут встревожились мы. Что за гости? Может, кто-то из родных приехал? (Была у нас такая мысль. Кстати, по приезде в Москву она подтвердилась: между Эритреей и Союзом была договоренность о посещении нас родственниками именно на Новый год.) Мы стали нервничать. Сигареты обжигали пальцы.
Наконец услышали в темноте незнакомый голос. Кто-то шел к нам. Зашли в комнату. Сердце бешено колотилось. Адреналин выливался через уши. И вот на пороге появился... Найзги. «Наш друг Найзги!!!» Что это значит? Что — все? Домой? Может ли это быть?
Мы поздоровались. Сели за стол. Командир подмигнул мне. Я достал из НЗ сигарету и положил на стол, хотя на столе уже лежала пачка.
Завязался разговор. Найзги сигарету не трогал. Настроение стало падать. Принесли еду, суэ (местный хмельной напиток), выпили за Новый год, за следующий, который мы будем встречать на Родине. «Может быть», — добавил Найзги. Простились часов в пять утра.
Спать не ложились. Не зря он, черт, приходил, ой не зря! Надежда влезла в сердце, растолкав тоску и безразличие. Надежда влетела в душу и превратилась из огонька в факел.
Все теперь у нас валилось из рук. Занятия проводились реже. Какие могут быть занятия, если в мыслях мы уже были далеко-далеко...
В начале февраля Найзги появился снова и предложил сказочный план: поехать одному из нас в Союз, увидеться со всеми родственниками. Но с одним условием — вернуться назад! Гарантия с нашей стороны должна быть одна — слово офицера.
Мы согласились и решили, что поедет Петрович: как-никак, он «целовал» африканское солнце уже шесть лет.
Стали готовить его к отъезду. Но спустя два дня нам сказали, что план изменился — Петрович не поедет! Мы свободны и едем домой все без всяких условий! Судан согласился выступить посредником при передаче нас эритрейцами советскому правительству.
Что у нас творилось в те часы на душе! Крики Тарзана или дикого марала во время брачного периода были просто детским лепетом! Мы обнимались, плакали от счастья, опять обнимались...
Забросив все, стали готовиться к отъезду. Брюки и рубашка были проутюжены утюгом (на углях) раз по пять. Днем мы смотрели на спуск с горной террасы, где примостился наш домик, — а вдруг за нами уже идут? Ночью вслушивались в каждый шорох.
И вот наступил день, которого мы ждали три года. Вечером 5 марта 1991 года мы покинули наш приют. Тот день был самым счастливым! Небо поднялось выше и стало голубым, подул легкий ветерок, солнце ласкало наши лица. Мы шли домой!
Спускаясь с горы, видели базы сепаратистов. Они с удивлением смотрели на нас: жили совсем близко от нашего домика, привозили продукты, воду, но за три года ни разу не видели нас. Наше появление было для них явной неожиданностью. Поднимали руки в радостном приветствии, стреляли из оружия в воздух.
С наступлением темноты нас посадили в машину, и за ночь, двигаясь со скоростью 20—25 километров, мы одолели перевал и оказались в полупустыне. Машина бежала среди акаций по песчаной дороге.
Утром прибыли на эритрейскую точку, затерянную в одном из оазисов у границы с Суданом. Это была небольшая деревушка, обнесенная деревянным частоколом высотой более двух метров. Высокие и густые деревья полностью скрывали ее от солнца.
Нас накормили и разрешили отдохнуть до четырех часов дня. В полдень к деревушке подъехал большой автобус, из которого вывалила толпа аккуратно одетых эритрейцев. Как нам объяснили, этот автобус был рейсовым, и пассажиры должны были отдохнуть и пообедать. Мы постоянно ловили на себе любопытные взгляды. К нам подошел один из пассажиров, и мы начали болтать на английском — о погоде, о жаре, о длительной поездке, о месте назначения и цели нашего путешествия. Однако на последний вопрос не сумели ответить. Резкий окрик начальника сопровождения остановил нашу беседу. Он что-то объяснял на местном языке пассажиру. Единственное, что я понял — мы очень важные особы и нас необходимо оставить в покое. А потом — снова дорога, снова пустыня. Изредка попадались дикие «корабли пустыни» — верблюды. Справа на горизонте постоянно синело Красное море.
Когда стало смеркаться, впереди у дороги замаячил сарай. Старший машины приказал нам лечь на пол кузова. Это была суданская пограничная застава. Эритрейцы не хотели, чтобы суданские пограничники видели нас.
Рано утром мы были на эритрейской базе в небольшом суданском городке Порт-Судан. Туда же приехала эритрейская телегруппа. На этой базе мы провели двое суток в ожидании освобождения. Распорядок дня был строг. Нам разрешалось покидать комнату, чтобы сходить в туалет, но только с наступлением темноты. Впрочем, условия проживания нас не волновали — душой и сердцем мы уже были дома.
Однако судьба опять забыла о нас. Где-то что-то случилось, и нас решили вернуть назад... В тот самый, так надоевший нам домик!..
На год? На десять лет? Навсегда?..
Наши!
Мы очень тяжело перенесли это известие. Всю дорогу назад молчали. Начальник охраны старался отвлечь нас от мрачных мыслей. И когда поднимались во тьме по ущелью к «нашему» домику, я был уверен, что слезы градом катились не только по моим щекам...
А охранники встретили нас радостными криками. Что ни говори, за три года мы в какой-то мере подружились, привыкли друг к другу.
На этот раз они уже не были прежними охранниками. Солдаты смело заходили в дом, пили с нами чай, курили. По поведению мы чувствовали, что этот наш «второй плен» продлится недолго. Только нервное напряжение давало о себе знать. Мы уже почти не разговаривали друг с другом, не слушали радиопередачи. Нас волновало только одно — будет ли еще одна поездка в Судан? И когда?
Это случилось 24 марта. Снова ночная поездка, снова тот же перевал, оазис среди пустыни, суданская пограничная застава, эритрейская база в Порт-Судане. На этот раз передали суданским спецслужбам. Нас разместили на ночь на вилле бывшего премьер-министра. Вилла потрясла своей помпезностью. После трех лет постоянной жары — кондиционер в комнате и мороженое к ужину. Это было чудо!
На следующий день нас отвезли в суданский МИД. Встретил нас заместитель министра, предложил холодный чай, кофе, минеральную воду. Какой там чай, кофе или вода! Какого черта мы здесь? Мои пальцы нервно дрожали. Сжав их в кулаки, покосился на руки товарищей: у командира пальцы отплясывали какой-то местный танец на столе, Петрович же «утюжил» брюки.
Минут через двадцать в комнату вошел высокий белый мужчина. Кивнув нам, он сразу направился к главе суданской делегации. Разговор происходил на арабском языке. Кто он, этот «дядя»? Что ему надо? (Впоследствии «дядя» оказался советским послом.) Спустя несколько минут в проеме дверей появились еще трое улыбающихся белых. Один из них был с камерой. Они сразу ринулись к нам. В глазах сияла радость.
— Привет, ребята! — и бросились нас обнимать.
Боже мой, наши... НАШИ!!!
Процедура передачи заняла больше двух часов. Судьба опять хотела отвернуться от нас: суданцы вдруг отказались от передачи, мотивируя свой отказ отсутствием в тот момент видеокамеры. Советская делегация тотчас предложила свою аппаратуру. После долгих споров и препирательств суданцы согласились.
Процесс пошел...
... Едва мы удобно устроились на заднем сиденье посольской машины с государственным флагом на капоте, посол устало вытер платком влажный лоб и сказал: «Ну вот и все. Теперь вы дома. Теперь я вас никому не отдам. Едем на виллу военного атташе».
Вслед за послом мы вошли в холл, расположенный на первом этаже небольшого двухэтажного дома. «Принимай гостей. Дальнейший план действий сообщу дополнительно», — сказал посол широкоплечему мужчине, стоявшему посреди комнаты, ободряюще кивнул нам и ушел.
Мы стояли у дверей, переминаясь с ноги на ногу. Хозяин кабинета подошел к нам, сгреб в охапку всех троих: «Здорово, мужики! С возвращением! Мы вас так ждали!»
Потом были расспросы, рассказы, советы. Один из них я помню до сих пор: «Приедете в Союз — ничему не удивляйтесь. Сначала присмотритесь ко всему, оцените трезвым взглядом. В Союзе все переменилось!»
Советский посол в Судане устроил по случаю нашего возвращения банкет, куда были приглашены также и представители эритрейской стороны. Нам было лестно слышать во время тоста, который произносил руководитель эритрейской делегации, что все время мы вели себя как настоящие офицеры, держались мужественно, сохраняя верность долгу, военной присяге.
Ночью 28 марта 1991 года нас привезли в аэропорт Хартума. Томительно тянулись минуты в ожидании посадки. Наконец мы прошли в салон самолета Ил-86.
С нами летел также представитель советского МИДа. Как только самолет оторвался от земли, ко мне подошел высокий мужчина в очках и присел рядом. «Переводчик?» — спросил он. Я кивнул. «Коллега. Сейчас будете ужинать-завтракать. Как насчет ста граммов?» — и хитро подмигнул мне. Я глазами указал на командира: «Только с его разрешения». «Коллега» куда-то исчез и вскоре вернулся с бутылкой «Московской», горлышко которой было по-нашенски закрыто бумажной пробкой. Подошел к командиру: «Товарищ полковник! С возвращением вас. Разрешите предложить к ужину от нашего экипажа. Холодненькая». Командир махнул рукой: «Давай!»
Все переживания, треволнения, заботы разом забылись и отошли далеко-далеко. Впереди были Родина и дом, друзья, родные... Впереди была — целая жизнь! С этими мыслями под мерный рокот двигателей я заснул. Москва при встрече удивила нас донельзя. Она встретила нас легким морозцем... Это ж надо было так обафриканиться — удивиться морозу!
«Майорская эпопея»
Мы шли к зданию аэропорта, стараясь по дороге схватить хоть немножко снега, лежащего на капотах машин. Родные, друзья, корреспонденты что-то говорили, но смысл доходил откуда-то издалека. По случаю нашего возвращения в здании аэропорта была проведена первая пресс-конференция, но я не помню о чем говорили, да и кто говорил.
Пришел в себя лишь в номере гостиницы, где разместили нас и наших родных. Нам дали день для «акклиматизации». На следующий день была назначена встреча с министром обороны СССР Маршалом Советского Союза Д.Т. Язовым. Часов в семь вечера в номере раздался телефонный звонок. Я поднял трубку. На другом конце попросили пригласить к телефону майора Кувалдина. Я ответил: «Старший лейтенант Кувалдин у телефона!». Мне напомнили, что в 9 часов утра нас ожидает министр обороны.
Утром нас с семьями собрали в приемной министра. За несколько минут до назначенной встречи провели в просторный кабинет. В глубине кабинета располагался буквой «Т» рабочий стол министра.
«Товарищи офицеры!» Из дверей, расположенных недалеко от этого стола, вышел невысокого роста коренастый человек. Порученец зачитал приказ министра обороны и указ Президиума Верховного Совета СССР о нашем награждении. «Моим» подполковникам было присвоено очередное воинское звание, а мне, старлею, в порядке исключения присвоили внеочередное звание майор.
Министр обороны лично вручил каждому награды и погоны. Он поблагодарил родных за веру и терпение и подарил им подарки, а детям по большой коробке конфет. В конце встречи Дмитрий Тимофеевич еще раз всех лично поздравил. Поздравляя меня, он задержал мою руку в своей, другой похлопал по плечу и спросил с улыбкой: «Ну что, старлей, доволен?». Видимо, ему тоже было приятно вручать майорские погоны старшему лейтенанту. Что я мог ответить? «Так точно, товарищ министр обороны!».
На этом моя «майорская эпопея» не закончилась. На следующий день мы должны были прибыть для доклада к начальнику Генерального штаба Вооруженных Сил СССР. «Моим» полковникам было проще подготовить форму. «Разобрав» одни подполковничьи погоны и добавив по звездочке к другим, они были готовы к встрече. У меня же были только одни майорские погоны. Пришив их к кителю, я решил идти на прием в плаще с погонами старшего лейтенанта. Благо мы должны были раздеться в гардеробе.
Вот тут и случился казус. При входе в корпус караульный проверил пропуска, мы оставили верхнюю одежду в гардеробе и направились к указанному кабинету. Нам нужно было опять пройти мимо того же караульного и снова предъявить пропуска. Мои товарищи прошли без проблем, а меня караульный задержал. Он долго изучал мою фотографию на пропуске. «Извините, я должен вас задержать. В здание вы прошли в звании старшего лейтенанта, а сейчас на вас погоны майора». И вызвал караул. Я онемел.
Выручили меня мои товарищи. Они кое-как сумели объяснить начальнику прибывшего караула суть дела. После нескольких телефонных звонков вопрос был улажен.
Во время встречи я так и не вымолвил ни слова. Интересно, если бы мне надо было представиться, что бы я сказал: старший лейтенант или майор?
Друзья долго смеялись. «Видишь, даже простой солдат знает, что надо представляться по случаю получения каждого звания». В тот же день я перешил погоны на плаще. Но еще долго ходил старшим лейтенантом, а потом капитаном в погонах майора, пока не была соблюдена армейская традиция.
Эпилог
Эти строчки очень неполны... Нельзя, как мне кажется, враз подробно описать все, что было с нами за те три года. В этих заметках — лишь часть приключений, чувств и переживаний.
Мне было очень трудно вспоминать: я опять бежал, опять стрелял, опять смотрел в черноту ствола своего пистолета... Опять ждал, опять радовался освобождению, опять встречал родных... Опять хоронил отца, сердце которого не выдержало трех с половиной лет ожидания: в первые дни встречи в Москве он перенес два микроинфаркта и пролежал пять лет парализованный... Опять слышал надрывный хриплый голос Петровича в телефонной трубке, кричавшего мне, что умерла его жена от рака крови (первые признаки заболевания появились, когда мы были в плену)... Опять видел слезы в глазах командира, когда ему сообщили в нашем посольстве в Судане, что у него распалась семья...
В плену, уже после известия о нашем освобождении, мне приснился сон. Приходит к нам в комнату эритреец и говорит, что все, кроме Александра, свободны и могут уехать домой. Александр останется...
Я проснулся оттого, что кто-то тряс за плечи. Открыл глаза — Петрович склонился надо мною. Подушка была мокрой...
Я долго приходил в себя — никак не мог понять: правда это или нет. Этот сон и сейчас часто мне снится. Я достаю из своей эфиопской папки календарь, который вел там, в плену, ровно 3 года и 8 дней, отсчитывая дни пребывания по окончании каждого месяца, каждого года...
А ведь дни состоят из часов, а часы из минут, а минуты...
Александр КУВАЛДИН
Подполковник, корреспондент журнала «Армия»
На фото: Александр Кувалдин в расположении своей бригады до плена.