Варшава (II часть)
Прислал admin 06.09.2009 20:47

---

Стоим на «Спартаке» со шмотками. Антон держит ветровку и «ангору», я — кроссовок.
Ночью шел дождь. Под ногами — размокшие картонки и грязь. Рано, покупателей еще мало.

Первый раз я был на толкучке два года назад — на Быховском базаре. Тогда только еще появились «пирамиды» — голубые вареные джинсы с верблюдом на лейбле, — и все за ними гонялись. «Пирамиды» были левые, их привозили из Польши вместе с полосатыми теннисками «Lacosta» и черными майками «Chanel».
Я заканчивал восьмой класс, и родители пообещали мне к окончанию такие джинсы. Мы пошли втроем, в воскресенье.
Все продавцы и покупатели толкались на узком пятачке, сбоку стояли рэкетиры со свирепыми мордами, наблюдали за тем, кто что продает.
«Пирамиды» были у многих, и просили почти все одинаково — триста рублей. Время от времени по толкучке пробегала волна, и слышались крики — рэкетиры на кого-то нападали.
Мы подошли к невысокому парню с «пирамидами». Мама спросила:
— Сколько?
— Двести девяносто.
Она начала рассматривать джинсы — проверять швы, щупать карманы, чтобы не было дырок. В этот момент из толпы вышли двое в кожаных куртках с дебильными рожами, один — маленький, стриженый налысо, второй — высокий и толстый. Высокий показал на джинсы.
— Сколько?
— Двести девяносто.
— Что-то дорого.
— Ничего не дорого — у всех вообще по триста.
— Ладно. Берем их у тебя за двести.
Пацан выхватил у мамы «пирамиды» и ринулся в толпу, эти двое — за ним. Толпа сомкнулась, и что было дальше, мы не видели.
Мы потом купили «пирамиды» за 295 рублей у толстой высокой тетки.
На остановке папа сказал:
— За рэкетиров надо сказать спасибо телевизору и газетам. Где-то в одном месте появились — и сразу про них узнала вся страна. Эти ребята занимались бы чем-нибудь другим, может, тоже криминальным, но другим, если бы не знали про рэкет…

Подходит красномордый курносый мужик, с ним — худой прыщавый пацан, лет четырнадцать. Мужик щупает кроссовок у меня в руке.
— Какой размер?
— Сорок первый.
— Сколько дерешь?
— Две с половиной.
Мужик сует пальцы в кроссовок, колупает грязным ногтем клей на подошве.
— А кожа натуральная?
— Не знаю, наверно.
— Все равно дорого. Сколько скинешь?
— Сотню могу, но это — максимум.
Мужик еще раз щупает кроссовок, кривит губы. Пацан тянет его за руку.
— Ладно, если что — еще подойдем.

По базару идет Малиновская — она вела у нас физику в одиннадцатом классе. Она — с мужем и дочкой, дочке лет двенадцать. Не замечает нас, проходит мимо. Антон говорит:
— Прикинь — если б Малиновская у нас кофту купила? Я б ей пару сотен скинул по старой памяти…
Мы смеемся.

Народу — все больше и больше. Из толпы выныривает пацан. Лет шестнадцать, стриженный налысо.
— А, вот — кроссы ничего! Какой размер, сорок второй?
— Да, — говорю я.
— Вот как раз деньги за практику получил, половину мамаше, половину себе. Мерить не буду. И так видно — самый раз.
Пацан отсчитывает деньги. Я достаю из сумки второй кроссовок, отдаю ему, сую купюры в карман. Пацан кладет кроссовки в пакет, отходит.
Антон хохочет.
— Молодец, так и надо этих лохов. Они ж у тебя сорок первый были, да?
— Ага.

Три часа. Мы — голодные и замерзли. Я продал весь свой товар — немного дороже, чем брал, почти окупил поездку. У Антона еще много не продано.
— Все, надо сваливать, — говорит он. — Еще и рэкетиры могут доколупаться. Они обычно не лезут к тем, у кого мало шмоток, только если под конец базара, когда мало народу.

*

Идем с папой к остановке. Он несет мою сумку, в ней банки с вареньем и овощными салатами.
— Ну что, не получился из тебя бизнесмен? — спрашивает папа.
— Почему не получился? Я ж не прогорел. Еще и на кассетах что-то заработаю…
— Дело не в этом, Володя. Надо, чтобы каждый занимался своим делом, понимаешь? Только в своем деле ты можешь чего-то добиться. А эти ребята, которые ездят на старых «фордах» — на них равняться не надо. Каждому свое, ты понимаешь? «Йедем дас зайне», как это звучит по-немецки.
— Можно подумать, я знаю, чем мне надо заниматься…
— И неудивительно, что не знаешь. Это — дело непростое. Я вон только после армии понял… Так что, у тебя время есть.
Он сует руку в карман, вынимает потертую зеленую купюру.
— Держи.
— Что это?
— Пять долларов. Тебе на жизнь.
— Не надо.
— Бери, бери.
— Мама знает?
— Неважно.

Под навесом остановки — никого. Папа ставит сумку на лавку, садится.
Я подхожу к краю тротуара. Улица пустая, на стоянке такси — два частника, «жигули» и сорок первый «москвич». Со стороны магазина идет, шатаясь, мужик в очках.
Я спрашиваю папу:
— До которого часа троллейбусы ходят?
— Должны до часу ночи…
— А вдруг уже не будет?
— Не волнуйся, что-нибудь придумаем.
Пьяный останавливается напротив остановки. К нему подходит стриженый налысо бык в черной кожанке из кусков. Пьяный спрашивает:
— Тебе налить?
Он расстегивает ветровку, достает открытую бутылку водки, в ней — почти половина. Бык улыбается.
— Ты что, все, что тебе наливают — все туда?
— Да нет, я с дня рождения… А что тебе не нравится?
— Все заебись, только ты поменьше базарь, а то я — художник неместный, попишу и поеду.
— Какой ты художник, я не знаю. А я вот электронщик хороший… Только это сейчас никому не надо…
Мужик садится на лавку. Бык смотрит на нас с папой.
— А вам куда ехать, далеко?
— На вокзал, — говорю я.
— Давайте подвезу. Мне — на Гришина, за вокзалом. Не бойтесь, бесплатно — я сегодня добрый. Пошлите.
— Поезжай, раз предлагает, — говорит папа. — Вдруг троллейбуса уже не будет?
Бык идет к частнику на «москвиче». Мы — за ним.
Папа отдает мне сумку, мы жмем друг другу руки. Бык садится спереди, я — сзади, ставлю сумку на сиденье.
— Значит так, начальник, — говорит бык водителю. — Сначала в «ночник» на Пионерской, потом кента — на вокзал, а меня на переезд закинешь. — Он поворачивается ко мне. — Ты студент, да? А где учишься?
— В Минске, в инязе.
— А, знаю Минск. А особенно — ваш базар, Комаровку…
Машина катится по ночному городу. Фонари не горят. Водитель, не отрываясь, смотрит на дорогу. Он невысокого роста, в кепке, с красным шарфом. Бык дремлет, откинувшись на подголовник.
Подъезжаем к мосту через Днепр. Бык открывает глаза.
— Братан, сверни на мост и останови — я посцу.
— А зачем на мосту?
— Сказал — на мосту, значит на мосту.
Водитель сворачивает на пустой мост, тормозит на середине. Бык выпрыгивает, подходит к перилам, расстегивает штаны. Светятся красные лампы на трубах завода Куйбышева. На небе — много звезд и ни одного облака.

Останавливаемся у «ночника». На крыльце, под светящейся вывеской «магазин Эрудит» стоят два алкаша. Бык вытаскивает кошелек, дает им по купюре. Рядом, над бывшим промтоварным, свежая вывеска «ночной клуб». На тротуаре припаркован черный «БМВ».
Бык выходит из магазина с бутылкой коньяка, садится в машину.
— Все-таки, к девушке еду — без ничего несолидно, да?
Он подмигивает мне. У него на лбу — большой прыщ с белой гнойной серединой.

Народ толпится на перроне. В вагоны еще не пускают. Я ставлю сумку.
Проводница в синей шинели открывает дверь, вытирает тряпкой поручень. Люди, толкая друг друга, пододвигаются ближе.
Проводница спускается вниз. Длинноволосый пацан с сумкой рвется мимо нее в вагон. Проводница орет:
— Куда?! Ну-ка назад, все успеете. Приготовили билеты.
— Какие билеты? Общий вагон же? — говорит усатый мужик.
— Кому сказала? Все приготовили билеты!

Заскакиваю в вагон. Вторые полки уже заняты.
Я закидываю сумку на свободную третью, снимаю ботинки, залезаю. Пространства мало. Я кладу куртку под голову, поворачиваюсь к стене.

*

— Поднимаемся! Все понимаемся! — орет проводница. — Санитарная зона, закрываю туалет. Кто не успел — тот опоздал. В шесть-ноль-две прибываем.
Открываю глаза, смотрю на пыльную лампу дневного света. На третьей полке напротив — чьи-то ботинки с коркой высохшей грязи.
Спрыгиваю вниз, влезаю в ботинки, завязываю шнурки. На нижней полке спит, подложив под голову сумку, старуха в пуховом платке. Заспанная девушка расчесывает гребнем волосы. На верхней храпит мужик в драных носках.

Сажусь рядом с девушкой. За окном темно, мелькают огни. Мужик ворочается трет глаза. Старуха роется в сумке.

Поезд едет по пригороду, мимо цехов и бетонных заборов. У девушки длинные светлые волосы и пухлые губы.

Вокзал. Поезд останавливается. Пассажиры скапливаются в проходе. Девушка поднимает полку, достает сумку. Я спрашиваю:
— Тебе помочь?
— Помоги.
Ее сумка — тяжелее моей. Мы медленно двигаемся к выходу. Она спрашивает:
— Ты тоже здесь учишься?
— Да. В инязе. А ты?
— В пединституте. На первом.
— И я на первом. А как тебя зовут?
— Таня.
— А я — Вова.
— Очень приятно.
— Мне тоже.

На ступеньках перехода, у выхода в город — таксисты в китайских пуховиках. Один спрашивает:
— Куда ехать, ребята?
— Никуда, — отвечает Таня.
— Что, так и будем жить на вокзале?
— Ага.
Под табло расписания бабки продают пиво. Возле них толпятся мужики.
Я спрашиваю Таню:
— Ты в общаге живешь?
— Да. А ты?
— У нас первому курсу общагу не дают — я снимаю комнату. Давай провожу тебя.
— Хорошо, проводи. У нас, вообще, тоже не хотят давать общагу первому курсу — говорят, это «маленький вертеп». Но я все равно пошла в деканат и добилась.
— И как?
— Что как?
— В смысле, в общаге?
— Более-менее. По крайней мере, не скучно — лучше, чем у какой-нибудь тупой старухи.

Светает. Дворничиха метет тротуар. В мусорном баке копошится кот. Впереди — три одинаковых серых пятиэтажки.
— Вот наши общаги. Моя — номер два, посредине.
У входа курит девушка в куртке поверх халата, с голыми ногами. Таня кивает ей. Девушка спрашивает:
— Из дома?
— Ага.
Таня забирает у меня сумку.
— Ну, спасибо, что помог.
Мы молчим, смотрим друг на друга. На голом дереве каркает ворона.
— Заходи как-нибудь в гости. Комната пятьсот два.
— Спасибо. Пока.
— Пока.
Я поворачиваюсь. Хлопает дверь на пружине.

*

Захожу в «комок» около иняза. На стене развешены кофты и куртки из кожзаменителя. В стеклянной витрине — лезвия «Schick», «сникерсы», видеокассеты “SKC”. Аудиокассет нет.
За прилавком — коротко стриженый чувак со свежим розовым шрамом на лбу.
Я спрашиваю:
— Аудиокассеты нужны?
— Что за кассеты? Покажи.
Я достаю одну из сумки, кладу на прилавок.
— Сколько за штуку?
— Пятьдесят. На руки.
— Ну, оставить штук десять… Деньги — когда продадутся.
— А квитанцию?
— Какую квитанцию? Что, я тебя обманывать буду?
В магазин заходят два мента. Один говорит продавцу:
— Ну-ка покажи накладные.
Он достает из-под прилавка картонную папку, открывает. Мент берет бумажку.
— Так, лезвия… Цена — сто пятьдесят рублей. А почему на витрине по сто семьдесят?
Продавец пожимает плечами.
— Ты мне под дурачка не играй, ясно? Раз здесь работаешь — значит, должен знать.
Я забираю кассету, иду к выходу.

Магазин «Электроника». Стучусь в дверь «Прием на комиссию», заглядываю. За столом — толстая усатая тетка. У стен — коробки от видиков «Shivaki» и телевизоров «Orion».
— На комиссию принимаете?
— Что у тебя?
— Кассеты. Аудио.
— У нас были, сейчас посмотрю, сколько осталось. — Она роется в бумагах. — Так, две штуки. Ладно, могу принять. Давай паспорт.

Иду от проспекта к Комаровке. Валютчики с картонками «$, DM» стоят через каждые три метра. Я выбираю худого, в рыжей кожанке.
— Доллары покупаете?
— Сколько у тебя?
— Пять.
— Приму по триста пятнадцать.
К соседнему валютчику подходит невысокий мужик. Валютчик спрашивает:
— Что интересует?
— Мне бы купить долларов…
— Сколько?
— Штук двадцать.
— Двадцать «штук» баксов?
Валютчики хохочут.
Я сую худому мятую пятерку, он дает мне «зубра», отсчитывает «зайцев» и «белок».

*

Захожу в общагу пединститута. На стене — телефон-автомат. Девушка в халате и шлепанцах говорит в трубку:
— А-а… Все с тобой ясно…
Вахтерша с пуховым платком на плечах кричит:
— Э, парень, ты к кому?
— К Тане, в пятьсот вторую.
— Документ давай.
Я вынимаю из кармана студенческий.
Поднимаюсь на лестнице. На площадке между вторым и третьим курит чувак в спортивном костюме «Nike». Он рассматривает меня, я отворачиваюсь.
Стучу в дверь пятьсот второй. Открывает Таня в спортивных штанах и синем свитере.
— Привет.
— Привет. Заходи.
Я снимаю куртку, вешаю на крюк, стаскиваю туфли.
У стен — три кровати, застеленные покрывалами. Таня говорит:
— Садись, гостем будешь.
— Я вроде и так в гости…
— Ну, так говорят обычно.
Сажусь на кровать, Таня — на стул. На столе — открытые учебники и тетради. Над столом — картинки из журналов мод: высокие длинноногие девушки в шмотках и белье.
Таня говорит:
— Ну, что ты мне расскажешь интересного?
— Да так… Ничего особо интересного не происходит. — Я смотрю на свои ноги. К синим махровым носкам налип мусор. — А как твои дела?
Таня приподнимает плечи.
— Скучно. Большой город, а пойти некуда. Сидишь в общаге, как непонятно кто. Нет ни одной нормальной дискотеки, везде колхозники — сначала напьются, потом только осмеливаются пригласить на танец. На него смотреть противно, а он — танцевать.
На ржавой спинке кровати висят белые трусы. По ним бежит таракан.
— Любишь дискотеки?
— Ну да.
— А часто ходишь?
— Не очень. Но надо же куда-то ходить, правильно? Вообще, я здесь поступала, чтоб уехать от родителей — они меня достали своей опекой. Хотя какая это опека? Ничего дать не могут...
— А что ты хочешь, чтоб они тебе давали?
— Как что? Есть родители, которые нормально зарабатывают, все покупают детям. Раз родили, то должны обеспечивать, так ведь?
— А кто твои родители?
— Да никто. Инженеры на сельмаше. Завод вот-вот закроется, зарплату два месяца не платят, а они держатся за эту работу, как не знаю за что... Я им говорю — вы бы лучше в Польшу ездили или бизнесом каким занимались, так нет: «у нас образование высшее, зачем надо было учиться, чтобы на базаре стоять». Образование — ерунда, это не ценится сейчас.
— А ты зачем тогда учишься?
— Ну, я уже сказала, — чтобы уехать от родителей — это во-первых. Во-вторых — я школу с медалью закончила, поступить было несложно, а в-третьих — надо же чем-то заниматься, а то офигеешь от скуки. По крайней мере, учительницей работать не собираюсь. Ни за что.
Я поворачиваюсь к окну, смотрю на окна соседней общаги.
Таня говорит:
— Ладно, что это мы все о грустном? Давай о чем-нибудь интересном поговорим, о музыке, например. Что ты слушаешь?
— «Металл», еще — русский рок… «Кино», «Наутилус»...
— А как к российской эстраде относишься?
— Вообще, не очень…
— Ну почему? Есть же много групп и певцов — Богдан Титомир, «Технология»…
— Может, еще и «Ласковый май»?
— А что «Ласковый май»? Мне знаешь, как первый альбом нравился, «Белые розы»? Просто сейчас это уже не модно. Ладно, о вкусах, как говорится, не спорят…
— А где твои соседки?
— Не знаю, вышли куда-то. Они мне не отчитываются.
— Что, плохие отношения?
— Так себе, отношения как отношения.
Таня болтает ногой в стоптанном шлепанце.
Я говорю:
— Может, куда-нибудь сходим?
— Куда?
— Не знаю, можешь ты предложить.
— Сейчас подумаю... Здесь есть один ночной клуб — недавно открыли. Три остановки на троллейбусе в сторону вокзала. Не фонтан, конечно, но сойдет для сельской местности.
— Хорошо, пойдем.
— Только там вход стоит триста рублей. У тебя деньги есть?
— Есть.
— Тогда подожди меня пять минут в коридоре, я переоденусь…

У одной стены зала — помост, у другой — стойка бара. Играет «Кар-мэн».
Мы садимся за столик, снимаем куртки, вешаем на спинки стульев. Таня говорит:
— Хорошо, что рано пришли. Прошлый раз была здесь с девчонками — стульев не хватило, сидели по двое. Ты не куришь?
— Нет.
— А я курю. Иногда.
Она достает пачку «Congress», кладет на стол.
Я спрашиваю:
— А зачем помост?
— Здесь иногда моды показывают, и на нем танцуют. Ну что, закажем что-нибудь?
— А что ты будешь?
— Шампанское. Только бери по двести — что там пить по сто?
Подхожу к стойке.
— Два по двести шампанского.
Прыщавая барменша берет заткнутую пробкой бутылку, льет шампанское в пластиковые стаканы.
— Пятьсот.
Я отдаю деньги.

Таня говорит:
— Ну, за знакомство.
Мы чокаемся, выпиваем.
За соседний столик садятся два быка с подругами. Таня вынимает сигарету, щелкает зажигалкой. Она затягивается, стряхивает пепел в стакан от шампанского.
Один из быков ставит на стол две бутылки водки и пакет апельсинового сока.
Таня бросает бычок в стакан.
— Пошли танцевать. Только ничего ценного не оставляй — стырят.
Она вешает сумку на плечо, я сую кошелек в карман джинсов.

На помосте — несколько чуваков и девушек. Мы поднимаемся по ступенькам, начинаем дрыгаться под «Технологию». Я ору, перекрикивая музыку:
— Тебе здесь нравится?
— Так, нормально.
В клуб заходят еще люди. Я спрашиваю:
— Наш столик не займут?
— Не должны, там же шмотки остались.

Песня заканчивается, начинается медляк. Я говорю:
— Можно тебя пригласить?
Таня хмурит брови.
— Я устала, давай лучше отдохнем.

Сидим за столиком. Таня двигает по столу пачку сигарет, я слежу за ее рукой. Она спрашивает:
— Что, так и будем сидеть? Или что-нибудь закажешь?
— Давай закажу. А что?
— Денег мало? Тогда возьми хоть водку и томатный сок.

Смотрим друг на друга, держим стаканы с водкой.
— Ну, ты б хоть тост какой сказал, а? А то без тостов пьют только знаешь кто? Алкоголики.
— Ну… Давай еще раз за знакомство.
— Просто полет фантазии…
Таня разбавляет водку соком. Мы чокаемся.
Недалеко от нас садятся два мужика и тетка. Им лет по тридцать пять, все в польских джинсах-«мальвинах» и турецких «половиках».
Таня говорит:
— Смотри, какие колхозники. Как только таких сюда пускают?.. Ну что, опять танцевать?
— Не, я посижу, что-то неохота.

Пью сок мелкими глотками. Водка слегка дала по мозгам. Народу уже много. Человек двадцать танцуют на помосте, остальные бухают. На столике «колхозников» — две бутылки шампанского, бутылка водки и шоколадка.

Медляк. Таня подходит к столику, садится, допивает сок.
— Не спи, замерзнешь.
— Ага.
— Проще надо быть, Вова — и люди к тебе потянутся. — Она улыбается. — А то сидишь с таким лицом сурьезным…
Я пожимаю плечами.
Мужик из «колхозной» компании встает, подходит ко мне. Он наклоняется к уху и шепчет:
— Послушай, братан… Можно пригласить твою даму?
От него воняет водкой и потом.
— Как хотите.
Он поворачивается к Тане:
— Приветствую. Можно вас пригласить?
— А вы шампанским угостите?
Лицо мужика кривится, он шепчет мне:
— Пусть скажет спасибо, что не одна, а с тобой. А то я бы ей показал. Одни, блядь, суки кругом.

Таня танцует с двумя чуваками. Один что-то кричит ей, она знаками показывает, что не слышит. Рядом отплясывают «колхозники». Тетка расстегивает рубашку, мотает грудями в белом лифчике. Мужики скалятся.
Я поднимаюсь, надеваю куртку, иду к выходу.
На улице — дождь. К тротуару прилипли листья.

*

Выхожу из лифта, достаю ключ, сую в скважину. Замок заедает, я кручу ключ в одну сторону, в другую. Не открывается. Кручу еще. Дергаю дверь. Она не заперта. Я захожу в квартиру. В прихожей, на кухне и в хозяйкиной комнате горит свет.
Снимаю ботинки, куртку и заглядываю на кухню. Тетя Нина сидит на табурете, голова — на столе. Спит. Я трогаю ее за плечо, спрашиваю:
— Вам что, плохо? Вы заболели?
Она открывает глаза, тупо смотрит на меня.
— А… Вовачка. Квартирантик ты мой залатой…
От нее воняет самогоном. Внизу, около плиты — пустая бутылка.
— Я это самое… Ну, напилась, короче. Ай, пашло оно усё на хер…Да?
— Точно. Самое лучшее средство — набухаться, и все будет классно, просто супер.
— Правильна гаварыш, Вовачка. Супер-пупер. — Она дебильно улыбается.
— Ну и чего вы напились? Что случилось?
— Ай… На хер …
— Ну, как хотите.
Я выхожу из кухни. Дверь в ее комнату открыта. На диване, посреди смятой простыни — большое мокрое пятно. Я захожу в свою комнату, захлопываю дверь. Вытаскиваю из стопки книг внеклассное чтение по английскому — «Daddy Long Leg». Сажусь за стол, читаю вслух отрывок на завтра.
На кухне тетя Нина фальшиво поет:

Тячэ вада у ярок
Тячэ вада у ярок
Лодачку занясло
Вада халодненька
Лодачка тоненька
А я мало-о-оденька-а-а-а.

Я резко отодвигаю стул, встаю, подхожу к двери, приоткрываю.
— Тетя Нина, можно потише? Я все-таки учусь.
— Да, да, Вовачка, ты мяне прости. Я ж тябе, пачти што, люблю — ты у меня жывёш… Ты мне верыш?
— Верю.
— Веру, веру, усякаму зверу, и ежу-капыжу…
Я возвращаюсь к столу.
Тетя Нина разговаривает сама с собой.
— Аднажды у студёную зимнюю пору… Ну, напилась я, напилась… А хули… Аднажды у студёную зимнюю пору я из лесу вышел… Сталина, блядь, сюда надо… И Ленина… А жыдоу — пастралять усих. А то развели нешта такое — хуй прасцыш. Аднажды у студёную…
Я вскакиваю, открываю дверь. Тетя Нина стоит перед дверью.
— Можно потише?
— Можна, можна. Слушай, ты меня уже заябау. Я тебя убъю. Поняу?
— Как ты меня убьешь?
— Абыкнавенна. Нажом. Ноччу, кагда ты спать будеш.
Она надувает губы и кивает головой.

Двенадцать ночи. На кухне радио играет белорусский гимн: тот, что был при «совке», только без слов. В хозяйкиной комнате — тихо.
Я ворочаюсь на кровати, не могу уснуть. Сердце стучит, в животе ноет, хочется срать. Подушка — твердая, как камень. Я мну ее руками, поворачиваюсь к стене, натягиваю одеяло.

Просыпаюсь, смотрю на часы. Полдевятого. Я не слышал будильника и не помню, когда уснул.
Вскакиваю, надеваю штаны, бегу на кухню. Зажигаю плиту, ставлю чайник.
Тетя Нина выходит из комнаты.
— Вова, ты прасти меня, если што. Я учера, ну это… Я абы-што гаварыла?
— Да. А вы что, не помните.
Она качает головой.
— Не-а, ничога не помню. Ладна, ну ты меня прасти, а? Дурная баба напилась… Прастишь?

*

Звоню в квартиру Ивана Петровича. Открывает он сам — в халате и шлепанцах, с недовольным лицом.
— Здравствуйте.
— Здравствуй, заходи.
Я переступаю порог, достаю из рюкзака второй том Короткевича — брал летом почитать.
— Вот, я у вас брал…
Иван Петрович забирает книгу, кладет на телефонный столик. Я поворачиваюсь уходить.
— Куда? Останься, хоть чаю попей. Вера, Володя пришел!
Вера Сергеевна выглядывает из кухни, улыбается накрашенными губами.
— Здравствуй, Володя, заходи, всегда рады тебя видеть.
Я иду в кухню, сажусь на табурет, Иван Петрович — в кресло в углу. Он берет со стола «Аргументы и факты».
Вера Сергеевна ставит чайник, включает плиту, поворачивается ко мне.
— Ну, рассказывай, как дела, студент.
— Так, нормально. Учусь…
— Да, понимаю, сложно еще что-то сказать — только начало первого курса. А вообще, учиться нравится?
— Более-менее.
— Это хорошо, очень хорошо. Только вот время такое… Что творится — просто жуть. Народ беднеет, цены растут каждый день. Стипендии вам сколько платят?
— Тысячу.
— Ну, знаешь, это еще ничего. У нас вот с Ваней пенсия всего по две тысячи. Представляешь, какая несправедливость? — Я киваю. — Всю жизнь отработали на государство, двигали науку вперед — и такой результат. Ну разве не обидно, а?
— А чего ты ожидала? — резко говорит Иван Петрович. — Я давно, как только этот меченый пришел к власти, понял, что ничего хорошего не будет. Развалил страну, поставил народ на грань выживания. Кто сейчас хорошо живет? Одни только воры и проститутки, извиняюсь за выражение. Вся старая номенклатура у власти — Кебич этот, гнида поганая. Шушкевич — да, нормальный человек, ученый, но что они ему дадут сделать?
— И главное, что обидно — мы то уже свое отжили, — говорит Вера Сергеевна. — А они как будут, молодые? Раньше все было просто — институт, аспирантура, диссертация. А сейчас?..
— Ну, у меня специальность перспективная…
— Какая там перспектива? — Иван Петрович хмыкает. — Не надо никого слушать, послушай меня. Все сейчас учат языки, все хотят за границу. А закончишь — пойдешь преподавать в училище, идиотов учить с одной извилиной. Даже в школу не возьмут — все к тому времени будет занято.
— Ладно, Ваня, ты Володю не пугай. Пусть учится, а там будет видно. Может, еще все образуется.
Вера Сергеевна ставит на стол вазочку с вишневым вареньем и хлебницу с батоном, пододвигает мне чашку чая. На ободке — отпечаток ее помады. Я поворачиваю чашку другой стороной.
Звонит телефон. Вера Сергеевна идет в прихожую. Я чайной ложкой накладываю варенье на хлеб, кусаю, запиваю чаем.
— Это ж надо — дожить до такого, — бубнит Иван Петрович. — Два года назад вышел на пенсию — сто тридцать два рубля, самая большая по тем временам. И на те деньги можно было нормально жить, еще до всех подорожаний. А сейчас разве это жизнь? Так, существование. И главное — уравниловка. Хуже, чем при социализме — кто не работал ни дня в жизни, все равно пенсию получает, рублей восемьсот, а то и тысячу. Слов просто нет…
Его халат расстегнулся, над резинкой трусов висит толстый волосатый живот.
Я допиваю чай, поднимаюсь.
— Я — в туалет.
Иван Петрович кивает головой.
Открываю дверь туалета — и захлопываю, ойкаю. Вера Сергеевна сидит на унитазе, свет не горит.
Иван Петрович орет из кухни:
— Говорил я тебе — не надо на этом экономить, а ты все: «свет подорожал», «свет подорожал»…
Я всовываю ноги в кроссовки.
— До свидания. Спасибо за чай.

*

Стою на ступеньках дворца культуры профсоюзов, Белсовпрофа. В семь часов — концерт группы «Ночь», в институте висело объявление.
Внутрь еще не пускают, публика тусуется у входа. Два хиппана в пальто и грубых ботинках чокаются бутылками пива. Девушка-панк обнимает чувака в дерматиновом пальто фасона семидесятых годов. Стриженый пацан в черной куртке хватает за талию девушку, поднимает ее над землей, оба падают. Девушка хохочет, молотит пацана кулаками.

Гаснет свет, на сцену выходит волосатый чувак в очках.
— Типа… Здрасьте. Сегодня у нас вроде как концерт. Группа такая, регги играют или что-то вроде того. Ну, сами услышите. В общем, прошу…
Чувак уходит, выходят четверо ребят. Один садится за ударные, двое берут гитары, третий — бас.

Вокалист поет:

Мы сбежали от ваших страхов
Мы сбежали от ваших советов
Прочь из неуютного мира
Туда, где нас никто не достанет

Чувак рядом со мной передает соседу бутылку водки, отщипывает от батона. Сзади кто-то громко говорит:
— Херня это, а не регги. Во всем Эсэсэсэре один «Комитет охраны тепла» умеет играть регги.
— «Комитет» — говно, ты не врубаешься.
— Не базарь.
— Сам не базарь. Дай лучше пива глотнуть.

Год назад я ходил с Антоном в ДК «Химволокно» на «Коррозию металла». Я слушал тогда только «металл», от «Кино» и «Наутилуса» затащился уже в конце одиннадцатого. За месяц до концерта весь город был обклеен афишами — «убойное трэш-металл-секс-шоу», билеты расхватали моментально.
Я думал — на концерт придут одни «металлисты», а привалила толпа «основных пацанов» с разных районов, все в штанах защитного цвета и свитерах «Boys». Мы посидели две первых песни на своих местах, потом пошли к сцене «долбиться». Секс-шоу никакого не было, и вообще никакого шоу — только вынесли на сцену мужика в гробу, он попрыгал и убежал за кулисы. «Основные пацаны» разозлились и после концерта били «металлистов» на улице, отбирали пластинки — там седой волосатый мужик продавал «Коррозию» по пятнадцать рублей и «Э.С.Т» по тридцать. Нас с Антоном не трогали — наверно, потому, что мы выглядели обычно: ни сережек в ушах, ни длинных волос.

Вокалист «Ночи» говорит:
— А теперь — наша последняя песня.
Барабанщик начинает, вступают остальные. Чувак, бухавший водку, наклоняется и тошнит на пол. Я еле успеваю схватить рюкзак.

*

Лекция по культурологии. С нашим потоком — три группы «испанцев». Пожилая преподша берет со стола бутылку с водой, откручивает крышку, пьет.
— Вы, конечно, можете сказать, что герой «Постороннего» — человек не очень хороший. Допустим, что это так. Но давайте вспомним время действия повести. Это — конец тридцатых годов, шествие национал-социализма по Европе. И как вы думаете, поддержал ли бы Мерсо нацистов?
За окном — крыши, провода и антенны. Впереди чуваки из сто второй листают английский журнал. Справа от меня девушка пишет задание по испанскому. Брюнетка, волосы стянуты в хвост. Синяя кофта, серебряная цепочка, сережки-«гвоздики».
Она отрывается от тетради.
— Ты с английского?
— Ага. А что такое?
— Можешь перевести текст песни?
— Могу попробовать. А что за песня?
— Юритмикс. «Свит дримс».
Она дает мне листок. Текст переписан красивым почерком.
— Сладкие мечты сделаны из этого… Кто я, чтобы не соглашаться… Я путешествую по миру… И семь… семи морям. Все ищут что-то… Некоторые хотят использовать тебя… Некоторые хотят, чтобы… чтобы ты использовал их…
— Все, хватит. Дальше не надо. Так и думала, что лажа. Но все равно спасибо. Как тебя зовут?
— Вова.
— А я — Наташа. Еще раз спасибо. Можешь мне как-нибудь позвонить. Телефон 32-23-11.
Я записываю номер в конце конспекта.

Иду дворами. Возле бани — окошко пивбара. Два мужика пьют пиво из поллитровых банок. Стойки засыпаны желтыми листьями.

Ставлю на липкий поднос стакан сметаны, борщ, шницель с картошкой и компот. Сегодня я получил в «Электронике» деньги за кассеты: тысячу шестьсот, из них шестьсот — мой «навар».
Свободных столиков нет. Я спрашиваю у двух мордатых пацанов:
— У вас свободно?
Один говорит:
— Садись.
Перед ним — три салата из помидоров и две порции гуляша, у другого — две порции селедки с луком и два шницеля.
Первый говорит:
— Мы летом на даче с братаном салат из помидор в тазике делали, сечешь?
— Что, так помидоры любите?
— Ага.
— Ладно, все это херня. Надо решить насчет бабок — куда их вложить. Можно телевизоры продавать, это сейчас самое то. Пацаны из РТИ их сами паяют, детали берут на Сторожевке. Можно им сказать — давайте, вы будете паять свои телевизоры, а мы вам их продавать, а?
— И они тебя пошлют, скажут — мы сами можем.
— Не пошлют. Им надо, чтобы кто-то продавал. Сами только паяльниками работать могут, а как продавать, что и как — это они вообще не знают.
— Ладно, посмотрим. Вообще, у меня один кент знакомый крутится не по-детски. Молодой еще пацан, на третьем курсе в универе. Книгами занимается. Раньше возил из Москвы, здесь продавал...
— Книги — говно. На книгах ни хуя не заработаешь.
— Не пизди, если не знаешь, лучше послушай. Он летом дал объявление в газету — выпускаю, типа, книгу по сексу. Предоплата — сто рублей, шлите по почте. А все, что пришло — он в баксы. Тогда бакс сто пятьдесят стоил, а сейчас — почти пятьсот. Он говорит — до нового года подожду, потом верну по сто рублей, а за баксы себе тачку брать собирается, «мазду» восемьдесят восьмого года.

Ставлю тарелки на жирный поднос, несу к окошку.
Тетка в спортивных штанах подходит к кассирше.
— Вы мне не поменяете белорусские деньги на российские? А то еду в Москву…
— Да, пожалуйста. Мне тут с российскими приходили — на белорусские поменять, в продовольственных сейчас все только на наши. Я им тоже поменяла. Мне что, жалко?

*

Набираю номер Наташи. В соседнем таксофоне мужик говорит в трубку:
— Наверно, эту квартиру будем снимать… Ну, которая на Восточной… — Он затягивается сигаретой, плюет под ноги. — …И та тоже за тридцать, я тебе говорю. Но там и мебель хуевее, и хозяева хуевее — будут приходить, смотреть, чтобы склад не сделали — оружия там или наркотиков.
Гудок, еще один. Наташа берет трубку.
— Алло.
— Алло, привет. Это — Вова с английского. Помнишь?
— Помню. Ты откуда звонишь? Из института?
— Почти что.
— Уже отучился?
— Давно.
— Значит приезжай.
— К тебе?
— А к кому еще?
— Хорошо… Скажи адрес.
— Волгоградская, тридцать два, квартира три. Садишься на «шестерку», едешь до Волгоградской, потом через дорогу, налево, девятиэтажный дом. Первый подъезд, первый этаж.

Звоню в дверь. Открывает Наташа — в черных колготках, миниюбке и белой блузке. На ногах — черные туфли на каблуке.
— Привет.
— Привет, проходи.
Я стаскиваю кроссовки. Носок на правой ноге — дырявый. Снимаю куртку. Наташа прислонилась к стене, рассматривает меня.
— Все, разделся? Пошли в мою комнату.

Над диваном — картина в позолоченной раме: кусок берега и море. Снизу холст разорван. Я спрашиваю.
— Это что — Айвазовский?
— Ага. Подлинник. — Наташа хохочет.
На полу — ковровая дорожка с розочками. Балкон зарешечен. На веревке — красное полотенце.
— Смотри, что я у родоков затырила. — Наташа открывает шкаф, сует руку внутрь, достает бутылку. — Это папаше дали взятку…
— А где он работает?
— Не скажу.
На белой этикетке бутылки — красные буквы «Merlot», внизу в уголке — «made in France».
— Сейчас принесу бокалы.

Наташа разливает остаток вина, облизывает горлышко. Я беру сигарету из ее пачки «Camel», спрашиваю:
— Ты курить будешь?
— Да, если ты мне прикуришь.
Смотрю в окно. По двору идет дед с авоськой, полной бутылок. Я прикуриваю зажигалкой себе и Наташе, затягиваюсь.
— Вова, а у тебя никогда не было интереса к мужчинам?
— Не-а.
— И никаких связей?
— Нет, а что?
— Так просто… У меня, например, нет отвращения к «голубым». Наоборот, прикольно. Пассивные, активные… — Она улыбается, кладет сигарету на край пепельницы, сморит на меня.
— Ну, мне это как-то…
— Что «как-то»?
— Не знаю… А у тебя были… ну, связи?
Наташа делает глоток из бокала, наклоняет голову.
— С женщинами или с мужчинами?
— Скажем, с мужчинами…
Она берет сигарету, затягивается.
Я спрашиваю:
— А что, «голубые» могут и с женщинами?
— Те, которые бисексуалы, — могут… — Она давит сигарету в пепельнице. — У меня есть знакомый — на пятом курсе немецкого факультета. Паша Федоров. Ты, может, видел его в институте — такой маленький, светленький, с сережкой в ухе.
— Не помню.
— У нас с ним был роман. Я тогда в девятом классе училась. Но роман такой платонический, естественно. Они ездили на практику в Германию, и там был скандал — он соблазнил какого-то старого немца, или немец его… Никто не знает, что там на самом деле было. Короче, дело замяли. Ну а мы с ним скоро расстались. Он сейчас стал крутым бизнесменом — сам из Литвы, а литовцы в Минске скупают металлы и перепродают на Запад. И он этим занимается. Давай, накрашу тебе губы?
— Зачем?
— Просто так.
— Нет, на фига?
— Ну а что тут такого? Боишься?
— Ничего я не боюсь, крась.
Она берет со стола помаду, подсаживается поближе. Снимает колпачок, выдвигает, подносит мне к губам. Помада — ярко-красного цвета, с приторным запахом.
Я рассматриваю Наташино лицо. У нее прыщики на лбу и волоски над верхней губой.
— Смотри. — Она подносит мне зеркало. — Ну, целоваться мы, наверно, не будем?
Я кладу зеркало на стол, придвигаюсь к ней. Мы целуемся.
Магнитофон щелкает — кончилась кассета. За окном дребезжит трамвай. Я трогаю рукой ее грудь.
— Ты мне нравишься, я уже говорила, — шепчет Наташа. — Но я сегодня не могу.
Что-то шумит в прихожей. Наташа резко отстраняется.
— Что, кто-то должен придти?
— Вообще, еще рано.
— Боишься, что меня увидят?
— Не боюсь. Но нежелательно…
— И что будем делать, если кто-нибудь придет?
— Я тебя спрячу.
Наташа улыбается. Я сую руку под юбку, провожу ладонью по бедрам. Юбка задирается, сбоку на колготках — дырка.

Сидим у окна, курим. На улице темнеет. Наташа говорит:
— Все, пять минут — и ты уходишь. Хорошо?
— Хорошо.
Я обнимаю ее, она увертывается. Я спрашиваю.
— А тебе когда-нибудь звонят всякие придурки? Ну, типа знакомиться?
— Бывает. Раз позвонил какой-то кретин, нарвался на маму. Я его вообще не знаю. Наверно, просто наугад набрал номер. Короче, говорит — а можно вашу дочь к телефону? Она спрашивает — а кто это? И этот придурок знаешь, что говорит? «Я — ее интимный друг». Ладно, ты мне зубы не заговаривай, тебе пора уходить.
— Да, я знаю.
— Что ты знаешь? Через пять минут придет мама.
— Ну и что?
— Ничего. Ты меня уже затрахал.
— Я тебя не трахал.
Она выкидывает бычок в форточку, поднимается, хватает меня за руку.
— Кому сказала? Поднимайся! Я не хочу, чтобы из-за тебя у меня были проблемы.
— Ладно, не бойся. Сейчас уйду.
Я делаю затяжку, выкидываю бычок в форточку.

*

Пишу доклад в читальном зале национальной библиотеки, бывшей «ленинки». На столе — стопка журналов «Вопросы психологии». За соседним столом всклокоченный дед выписывает что-что в тетрадь из журналов «Новый мир». Верхняя пуговица облезло-голубой рубашки расстегнута. Изнутри на воротнике — темная полоска грязи.

В туалете, у умывальников курят два чувака и дядька в пиджаке.
Прохожу к писсуарам. От испарений мочи щиплет глаза. Я расстегиваю молнию.
Один чувак говорит:
— Сегодня беру в ларьке бутылку «шампуня», шоколадку — и в гости.
— Думаешь, она тебе даст?
— Конечно, даст, никуда не денется.
— Ни фига, это ты понтуешься.
— Не надо ля-ля…
— А кто здесь ля-ля? По-моему — ты.
— Ладно, посмотрим.
— Окей, посмотрим.
Хлопает дверь.

Поворачиваю кран. Вода — только холодная. Дядька в пиджаке что-то пишет в блокноте. Я стряхиваю с рук воду, вытираю их о джинсы.

Захлопываю тетрадь, складываю журналы, несу сдавать.
В очереди передо мной — девушка в черном свитере. Она сдает тоненькую брошюрку, название набрано мелким шрифтом — я не могу прочитать. У нее — тонкие пальцы и коротко постриженные ногти без лака.
Накрашенная библиотекарша с большими сережками отдает ей читательский билет. Я пододвигаю журналы. Девушка отходит.
В дверях она сталкивается со стриженным толстяком, он не уступает дорогу, проходит первым.

Пью кофе в кафетерии универсама. За окном — грязная улица, голые деревья и машины. Идет дождь. Унылые мужики несут красно-белые флаги. Неделю назад по городу расклеили афиши — митинг Народного фронта. У соседней стойки целуются парень и девушка.

*

Продавщица выставляет десять бутылок пива на прилавок. Я говорю:
— А эту не могли бы заменить? Здесь этикетка порвана…
— Что, боишься — не продашь?
Она забирает бутылку, ставит вместо нее другую.

Камера хранения. Даю кассирше двадцать рублей, она пододвигает две стертых пятнашки, отрывает квитанцию.
— При получении предъявлять.
Иду вдоль ячеек, останавливаюсь у свободной, с открытой дверью. Под батареей спит бомж в темно-синем пальто. Под глазами — синяки, на губе запеклась кровь.

Звенит будильник. Шесть утра. Я вскакиваю, начинаю одеваться.

На остановке — толпа работяг. Подходит грязный трамвай, люди кидаются занимать сиденья. Я протискиваюсь в угол на задней площадке.

Подъезжаем к тракторному заводу. У дверей один мужик орет другому:
— Что, выходишь?
— Нет.
— А хули тогда стал на проходе?
— Тебя не спросил.
Двери открываются. Мужик, выходя, цепляет второго за куртку. Оба выпрыгивают, толкают друг друга, начинают махаться. Дверь закрывается, трамвай отъезжает. Я смотрю через заднее стекло. Мужики дерутся на рельсах. Их фигуры уменьшаются.

Захожу в камеру хранения. Воняет гнилыми помидорами. Тетка роется в бауле. Мужик пересыпает из одного пакета в другой шоколадки в красных обертках.
Я открываю ячейку, вынимаю бутылки, ставлю в рюкзак.

Четыре бабки стоят под табло расписания, держат по бутылке пива. Я встаю рядом, достаю из рюкзака бутылку.
Бабка в вязаной шапке кивает мне, улыбается. У нее под глазом синяк, во рту — редкие желтые зубы.
— Дешево не отдавай. Мы тут все держим цену — сорок с собой, тридцать пять на месте. И смотри: увидишь мильтонов, что сюда идут — сразу кричи. И — бегом.
— Что, гоняют?
— А ты как думал? Одна стала качать права — разбили все пиво палками. Хорошо еще, что штрафу не дали.
— Молодой, работать надо, а не спекулировать, — бурчит бабка в зимнем пальто. — Это мы — пенсионеры, жить на что. Живём, как говорится, на три "Д": доедаем, донашиваем, доживаем. А ты работать можешь…
— Когда мне работать? Я студент.
Из тоннеля высыпает толпа — подошла электричка. Мужики подходят ко мне, к бабкам. Работяга с «приминой» в зубах говорит:
— Одну на месте.
Я открываю бутылку, даю ему, забираю «бобра» и «зайца». Он выпивает пиво одним глотком, высоко закинув голову. Плохо выбритый кадык ходит вверх-вниз.

Прячу в рюкзак бутылку с обслюнявленным горлом и пузырями внутри. Подходит седой волосатый дядька в пальто, с облезлой холщовой сумкой. На сумке — портреты «битлов».
— Почем ваше пиво, мальчик?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Две, будьте добры.
Он вытаскивает мятую старую сотню. Руки дрожат.
Я достаю две бутылки. Он осторожно кладет их в сумку, бормочет:
— Вот они, рыбки...
У дядьки — большие мокрые губы. Я даю ему сдачу.
— Спасибо, мальчик, спасибо. Вот и наши мальчики тоже…
— Что — тоже?
Он махает рукой, поворачивается, ковыляет к остановке.

Ноги мерзнут. Я переминаемся с ноги на ногу, топаю. Через дорогу, за привокзальной площадью, светятся желтые буквы — реклама «Приорбанка».
Бабка с синяком орет:
— Пиво, пиво, пиво!
— От пива будешь сцать криво, — говорит мужик в дерматиновой куртке.
— Ну, молодец! Ну сказал! — Бабка хохочет. — Сцать криво!

Пять минут восьмого. Осталась последняя бутылка. Почти все бабки уже ушли.
— Почем? — спрашивает пацан в «косухе», с серьгой.
— Тридцать пять на месте, сорок с собой.
— Отдашь за тридцать пять с собой, а?
— Ладно, бери.
Я иду к остановке. В рюкзаке звенят пять пустых бутылок. Мой чистый доход за утро — 170 рублей.

В фойе института — никого, до занятий — сорок минут.
Захожу в пустую аудиторию, сажусь, достаю распечатку по грамматике — слова к теме «Shopping».

*

Cпускаюсь в гардероб библиотеки. Впереди идет девушка в черном свитере — я ее видел здесь два дня назад.
Гардеробщица в синем халате приносит пальто девушки, берет мой номерок. Девушка отходит к зеркалу.
Я сую руки в рукава куртки. Девушка поднимается по ступенькам к выходу. Я закидываю рюкзак на плечо, иду за ней.
На улице мокро, но дождя нет. Девушка идет к трамвайной остановке.
Я догоняю ее.
— Извините… А можно с вами познакомиться? — Голос дрожит и звучит, как чужой.
Она смотрит на меня, улыбается.
— Можно. Меня зовут Оля.
— А меня Вова.
— Очень приятно.
— Мне тоже.
— Я заметил вас несколько дней назад.
— А давай сразу на ты?
— Да, конечно. Ты где-нибудь учишься?
— В универе на журналистике. А ты?
— В инязе. В этом году поступил.
— Я тоже. Ты отсюда, из Минска?
— Нет, из Могилева.
На остановке монтируют рекламный щит. Школьницы с ранцами наблюдают за дядьками в черных спецовках. Над концертным залом «Минск» висят серые облака.
Оля говорит:
— Почему-то все ненавидят позднюю осень. А я ее по-своему люблю. В ней есть что-то такое… Не могу объяснить... Тебе так не кажется?
— Кажется.
— А ты вообще мрачный человек?
— Как когда. А ты — веселая?
— Не всегда, хотя иногда бываю.
Со стороны стадиона катится трамвай. Я спрашиваю:
— Тебе куда ехать?
— В Зеленый Луг. А тебе?
— В Серебрянку. «Единица», твой трамвай… А можно попросить у тебя телефон?
— У меня нет телефона... Но я завтра опять буду в библиотеке. Долго, до самого закрытия, до девяти.
— Я тогда подожду тебя в гардеробе, хорошо?
— Хорошо. Пока.
— Пока.
Оля заходит в трамвай, дверь захлопывается.

*

Заморозок. Рука с бутылкой мерзнет, хоть и в перчатке. Я перекладываю бутылку в левую руку, сую правую в карман, тру пальцы друг о друга.
— Дай-ка мне на месте, — говорит мужик в шапке с вышивкой «adidas».
Я беру деньги, открываю бутылку.
— А почему холодное? И так холодрыга… Надо было подогреть. Это ж твоя работа, правильно? Я — на заводе, ты — здесь, каждый делает свое дело, а вместе мы работаем на благо родины… — Мужик смеется.
— Ага, все так.
— Так что, следующий раз подогревай пиво.
— Как я его подогрею?
— Ну, это — твоя проблема.

Дядька в длинной кожанке, с дипломатом, не спеша тянет пиво, разглядывает привокзальную площадь.
— Ты студент?
— Да.
— Понимаю — сам когда-то учился. Денег вечно не хватало — на сорок рублей стипендии не проживешь. — Он делает глоток. — Ну, тоже подрабатывали, конечно. Вагоны разгружали. Сейчас, конечно, другое время — нечего разгружать стало. — Он отпивает еще. — А там, где есть, что разгружать, туда так просто не устроишься. Подержи-ка…
Дядька отдает мне бутылку — в ней больше половины. Он достает пачку «Marlboro», зажигалку, прикуривает, забирает пиво.
— Я вот тут был недавно в одной конторе — они итальянской мебелью торгуют. Так представь, там грузчики — все на своих машинах на работу приезжают. Расчет за мебель — на месте, налом, и половина этих денег тут же уходит с концами.
Он отпивает пива.
— А вообще, мой тебе совет… Ерунда все это — пиво там, прочие мелочи. Пусть они этим занимаются. — Он кивает на бабок. — А у тебя руки-ноги есть, голова на плечах, ты можешь нормальные деньги зарабатывать. Например, валютой заниматься. Вон, люди возят валюту — из Москвы, в Москву. «Баксовозы» мы их зовем. Знаешь, как поднимаются? Или хотя бы в Польшу на торги…

Кто-то орет:
— Милиция!
Бабки прячут пиво, неуклюже бегут к остановке, отставив задницы. Я — за ними.
Оборачиваюсь. Два мента не спеша идут со стороны касс.
Прячемся за углом бетонного забора. За ним — стройка, новый корпус вокзала.
Одна бабка выглядывает из-за угла.
— Все, ушли.

Подходят три пацана. Один — здоровый, плотный, два других — худые. Здоровый спрашивает:
— Почем пиво?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Ну, сейчас возьмем у тебя бутылок пять. Да, Гриня?
Я наклоняюсь к рюкзаку, достаю бутылки. Здоровый берет три, остальные — по одной.
— От кого работаешь? — спрашивает здоровый.
— Ни от кого. Так просто.
— А ты что, не знаешь, что за место надо платить?
— Какое место?
Удар в нос. Я отступаю к стене, сморкаю сопли с кровью на обледеневший асфальт. Смотрю по сторонам — бабки отошли подальше. Я спрашиваю:
— Что, и они платят?
Здоровый замахивается.
— Еще въебать? Каждый отвечает за себя, понял? Если б можно было не платить, здесь бы полгорода стояло.
Он бьет меня в челюсть. Несильно.
Мимо идут люди, никто не смотрит на нас. Здоровый спрашивает:
— Ты, может, студент?
— Студент.
— Ладно. Бач, отдай ему пиво. Кому сказал? Отдай пиво. Ладно, хуй с тобой.
Здоровый поворачивается ко мне.
— Короче, ты понял. Хочешь зарабатывать — плати за место. Мы — водочники, мы здесь ночью водку продаем. Будешь нам платить — никто не тронет, понял? Моя кликуха — Старый. Меня на вокзале все знают, каждая последняя блядь. Если кто залупнется — так и скажи: я от Старого работаю.
— А сколько платить?
— Ну, раз студент… Рублей двести в день. Ладно, сто пятьдесят. Но это — за целый день. Утром продал, потом еще вечером… А я каждую ночь на вокзале, до утра. Давай, держи краба.
Он сует мне руку, я жму ее.

У меня — последняя бутылка. Подходит худой невысокий пацан, моего возраста или младше.
— Сколько пиво?
— Сорок с собой, тридцать пять на месте.
— Сейчас посмотрю — наберу или нет. Почти все вытрясли, шакалы.
— Кто?
— Менты, кто еще? Ночь, блядь, продержали, в клетке, суки.
Пацан снимает грязный ботинок на высоком каблуке, сует руку в носок, вытаскивает оттуда смятые десятки и пятерки. Он считает деньги, дает мне. Я кладу их в карман, не расправляя, открываю бутылку.
— Ну, шакалы. — Пацан отхлебывает пива. — Я б их всех поубивал.
— А за что они тебя?
— Как за что? А за что нас берут? Тебя, меня? Ни за что.
Он отпивает еще. Я спрашиваю:
— А чем ты вообще занимаешься?
Пацан чмокает губами.
— Чистое мошенство — ловкость рук, и никакой наебки.
— А менты?
— Что менты? Сегодня мент — шакал, завтра — друг. На, держи.
Он сует мне бутылку и уходит.
Я сливаю пену на асфальт.

Пункт приема стеклотары — во дворах площади Победы. В очереди — десяток алкашей и пенсионеров.
Я спрашиваю:
— Кто последний?
Высокий дед в шляпе говорит:
— Последних здесь нет, все — первые. А крайний — я.
— Хорошо, я — за вами.
Достаю из кармана деньги за пиво — скомканных мятых «зайцев» и «волков». Расправляю купюры, складываю в кошелек.
— Во сколько нарисовал, да еще и показал, — говорит дед.

*

Идем с Олей от библиотеки к остановке. Я говорю:
— Можно, я провожу тебя до дома?
— Вообще, уже поздно… И у тебя, наверно, дела…
— Да нет, никаких дел. Вот как раз «единица».
— Ну хорошо.
Трамвай останавливается. Мы поднимаемся по ступенькам, садимся. Водитель объявляет:
— Следующая остановка — Захарова.
Двери закрываются, вагон трогается. За окном тянется облезлое здание без окон. Старушка на переднем сиденье держит лоток яиц. Рядом с ней женщина читает «Вечерний Минск».
Оля спрашивает:
— Тебе не скучно жить? Не в смысле, как некоторые говорят, некуда пойти. А вообще…
— Скучно.
— А плохо бывает — такое ощущение, что кругом одна грязь, дерьмо?
— Часто.
— У меня сейчас вообще какие-то мраки. Учиться — совсем не интересно. Думала, будет не так... Город становится каким-то другим, чужим… Везде этот белорусский язык насильно — «шаноунае спадарства»...

Трамвай подъезжает к Комаровке. На проспекте светится зеленая вывеска магазина «Salamander».
Оля спрашивает:
— Ты когда-нибудь был за границей?
— Нет, не был. А ты?
— Тоже нет. Знаешь, так хочу побывать где-нибудь на Западе, во Франции или Германии… Там, наверно, нет всей этой мерзости, как у нас…
Круглая белая лампа освещает Олино лицо. Бледная кожа, никакой косметики, кроме туши на ресницах.
— А почему ты решил поступать в иняз?
— Ну, мне всегда нравился английский… Более или менее...
— По дому скучаешь?
— В общем, да, но с родителями тоже надоело… Я потому и хотел поступать в другом городе, чтобы не быть, как они. Всю жизнь живут в Могилеве, закончили институты, сами стали преподавателями… А они наоборот не хотели, чтобы я уезжал. Думали, поступлю в «машинку» или «техноложку», потом — в аспирантуру, напишу диссертацию… А потом все рухнуло, и это стало никому не надо…

Идем дворами. Дядька с сигаретой в зубах молотит выбивалкой по ковру. Пацан тянет на поводке пуделя.
Оля говорит:
— Вообще, ты не подумай, что я — какая-нибудь пессимистка. Просто что-то нашло такое…
— Понимаю.
— Мы почти пришли. Вот мой подъезд.
— У тебя правда телефона нет?
— Конечно, правда.
— Я просто подумал… Может, ты не хотела давать номер первому встречному…
— Я бы тогда просто сказала: не дам. Мне не нравится обманывать…
— А номер квартиры скажешь?
— Да, скажу. Тридцать два. Ну, мне надо идти. Спасибо, что проводил. Я тебе благодарна — у меня было такое грустное настроение, а сейчас — уже не грустное… — Оля улыбается. — Пока.
— Пока.
Она заходит в подъезд, хлопает дверь. Я поворачиваюсь, иду к остановке.
В беседке сидят три мужика, один разливает водку. Начинает капать дождь.

Смотрю через мокрое стекло трамвая на окна домов. Многие занавешены, иногда мелькают ковры, картины на стенах, люди.
На сиденье сзади меня — девочка, лет восемь, и дед. Она рассказывает:
— Нам в школе учительница говорила, что Пушкин был такой поэт… Он всегда писал, не мог не писать… У него отбирали бумагу, а он тогда на столе писал…

Выпрыгиваю из трамвая. Дождь продолжается. Зонта у меня нет. Я улыбаюсь, задираю голову. Капли падают на лицо, в глаза.

Открываю ключом квартиру. Дверь в хозяйкину комнату открыта, играет музыка — Муслим Магомаев. У родителей была его пластинка — они слушали ее еще на старой радиоле «Рига».
Я стаскиваю ботинки. Тетя Нина выглядывает из комнаты.
— А, Вовачка прышоу…
Она криво улыбается — бухая. Я вешаю куртку, открываю дверь к себе. Тетя Нина говорит:
— Зайди ка мне, а?
— Нет времени. Заниматься надо.
— Ну на минутку…
Она берет меня за руку, тащит в комнату.
На столе — полбутылки самогонки, стакан и банка квашеной капусты. На бутылке — этикетка «бальзам Абу-Симбел». В капусте торчит вилка.
— Выпъеш са мной?
— Не-а.
— Чаму?
— Я ж сказал — заниматься надо.
— Ай, заниматься — гэта усё ерунда. Лучше давай мы с табой… Пад адной крышай жывем, да?
— Да.
— Ну так што?
— Ничего. Пить я не буду.
— Чуть-чуть. Трыццать капель, а?
— Ладно.
Тетя Нина берет из серванта граненый стакан, льет в него самогонку, дает мне в руку, наливает себе.
— Ну, каб усё было добра.
Мы чокаемся. Я пью. Гадость.
Тетя Нина сует в рот вилку с капустой, начинает хрустеть. Я отламываю хлеба, жую. Тетя Нина говорит:
— Давай патанцуем, а, Вова?
— Вы что?
— А што? Давай…
Она обхватывает меня руками, я отскакиваю.
— Ну и не танцуй! А я — буду. — Она начинает топтаться под музыку. В серванте звенит посуда. Игла проигрывателя подскакивает. Я выхожу из комнаты.
— Умные усе стали — пасматрыте вы на яго, — бубнит тетя Нина. — Как са старай бабай, так и пагаварыть ня хоча. Думаеш, я старая и дурная. Так если ты таки умны, то сматры, не усярысь!

*

Стою с пивом. Стремно, в животе бурлит, хочется срать. За час я продал только четыре бутылки.
Бабки кричат:
— Милиция!
Я вздрагиваю. Бабки суетливо прячут пиво, бегут к остановке. Я убираю свою бутылку в рюкзак, поворачиваюсь к расписанию — как будто читаю.
Подходят два мента.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает один. У него — тупая злобная рожа и расплющенный нос.
— Ничего. Так, стою.
Мент несильно бьет палкой по рюкзаку. Звенят бутылки.
— Кого ты хочешь наебать? Что в рюкзаке — пиво? Ну-ка, пошли с нами.
— А может не надо? Я — студент…
— Мне насрать, кто ты.
— Давайте как-нибудь так разберемся?
— Как «так»?
— Как-нибудь…
— Не еби вола. Бери рюкзак и пошли с нами, а то сам знаешь, что будет.
— И чтоб без глупостей, — говорит второй мент. — Шаг влево, шаг вправо — удар в нос.
Оба улыбаются.

Менты останавливаются в темном коридоре, у двери в камеры хранения.
— Значит, говоришь, студент? — спрашивает первый.
— Ага.
— Сколько у тебя пива?
— Шесть.
— Четыре бутылки сюда, и чтоб я тебя здесь больше не видел.
— А может…
— Ты что, хочешь, чтоб мы тебя оформили за спекуляцию? Конфискуем все пиво — это раз. Две тысячи штраф — это два. В институт твой бумага пойдет — три? Хочешь?
— Нет.
— Тогда давай пиво.
— Прямо здесь?
— А где?
Я расстегиваю рюкзак, достаю четыре бутылки. Первый мент берет по две в каждую руку, ногой открывает дверь в камеры хранения. Он проходит внутрь, дверь захлопывается. Слышно, как он говорит тетке:
— Ивановна, дай пятнашку.
Я спрашиваю второго мента:
— А остальное можно продать?
— Э, ты вообще оборзел? Остальное продать... Сейчас я тебе, блядь, продам. Никто здесь с тобой не шутит… Еще раз здесь увижу… Все, вали отсюда — на нервы действуешь.
Я закидываю рюкзак на плечо, выхожу на улицу.
Еще темно. Бабки — опять на месте.

Ставлю рюкзак на лавку беседки, достаю бутылку, открываю. Светятся окна дома. Я делаю первый глоток. Дядька с длинными волосами и лысиной на макушке садится в двадцать первую «волгу». Мотор заводится, начинает тарахтеть.
Я отпиваю еще — одним долгим глотком, как мои мужики-покупатели. «Волга» выезжает со двора. Где-то тявкает собака.
Пиво дает по башке. Открываю вторую бутылку, швыряю крышку в кусты.
Подходит дед с собачонкой на поводке.
— Паренек, не отдашь бутылки?
— Берите. — Я наклоняюсь, подаю ему пустую.
— Спасибо тебе, сынок. Дай тебе бог здоровьечка. А то пенсия маленькая, и еще с собакой столько расходов… Каждая копейка дорога…
— Понимаю.
— Ну ладно, я потом подойду за второй.
Небо над домами посветлело. Из подъезда выходит бабка в темно-зеленом пальто, идет ко мне.
— Что ты здесь делаешь?
— Ничего, пиво пью — видите?
— Да-да, рассказывай. Ждешь, что люди пойдут на работу, чтоб к кому-нибудь в квартиру залезть?
— Ничего я не жду. Просто есть время перед занятиями. Я студент.
— Ага, студент он. Скажи еще — профессор. Знаю я таких… Ну-ка отсюда, а то милицию вызову.
Я отпиваю пива, тупо улыбаюсь.
— Улыбайся, улыбайся. Я пошла в милицию звонить.
Бабка идет к подъезду. Возвращается дед с собакой. Я допиваю пиво одним глотком, отдаю ему бутылку.
— Спасибо тебе, сынок, спасибо.
— Вот еще две.
Я достаю из рюкзака пустые бутылки — два работяги взяли пиво «на месте». Дед сует их в карманы куртки.
— Спасибо, сынок, спасибо. Вот что значит — человек. Не то, что все эти… За сто рублей зарезать готовы…

*

Жду Олю в холле журфака, у доски объявлений. На часах — 20:02. Только что был звонок, народ спускается по лестнице к гардеробу.
— Привет.
Оля. В черных джинсах, с сумкой и пакетом «ЦУМ».
— Привет.
— Я сейчас — только возьму куртку в гардеробе.

Выходим на улицу. Студенты расходятся в разные стороны. Некрасивая полная девушка садится в «мерс» с литовскими номерами.
— Проводить тебя домой или просто погуляем?
— Давай погуляем.
— Хорошо. Как вообще дела?
Оля резко пожимает плечами.
— Никак.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего не случилось. Просто никак.

Идем молча. Я смотрю под ноги. Темно, холодно и неуютно.
Оля говорит:
— Знаешь, иногда так хорошо, что жизнь кажется сплошным кайфом, и ничего больше не нужно. А иногда все так мерзко, что хочется убежать...
— Куда убежать?
— Если бы я знала… Ты когда-нибудь думал о том, чтоб уехать из этой страны?
— Нет.
— А я думала. Много раз. Нет, я многое здесь люблю — по-своему, — и я бы не хотела уехать навсегда, чтобы никогда не возвращаться, не приезжать… Но иногда мне так жутко… Кажется, что нет никакого просвета.
У пустого темного здания ГУМа суетятся гаишники.
— Наверно, Шушкевич будет ехать к себе на дачу, — говорит Оля. — Или Кебич. У них дачи в Дроздах. Давай посмотрим.
— Давай.
Впереди нас идут два пацана лет по двенадцать. Оба — в грязных куртках, курят сигареты с фильтром.
— …они водку возят из Москвы и здесь у нас продают. Там берут по тридцать рублей бутылка, а здесь продают по сто и больше.
— Андрон говорил — будет машину брать, «мерс» восемьдесят девятого года, почти что новый, вообще цивильно. А тут бы хоть велик взять…
— Велик — говно. Если захотеть, велик можно за месяц купить… Только нам сейчас не до велика, скажи?
Оба смеются. Один оглядывается, смотрит на нас.
— Я б лучше с бабой походил, чем на велике. Только чтоб с бабой ходить, нужно каждый день сто баксов в кармане, прикинь?
— Ага… Тридцать пять — двадцать один, ноль три — двадцать четыре…
— Что это?
— Номера машин.
— На хуя тебе?
— Просто так. А прикинь, если все номера машин записывать, а? А если по авторынку ходить и все номера записывать, да?
— Тебе еще б и пизды насували — хули это ты тут делаешь?
Пацаны хохочут.
Проспект — пустой, ни одной машины. Гаишник смотрит по сторонам.
Пацаны выскакивают на середину проспекта, корчат рожи, кривляются, орут:
— Мент поганый! Сука! Пидарас!
Гаишник кидается на них, пацаны убегают в арку дома.
Оля говорит:
— Может, пойдем?
Мы спускаемся в подземный переход. Сморщенная бабка продает сигареты «Bond». Наверху визжит сирена.
Оля молчит, прикусывает губу. Я спрашиваю:
— Тебя проводить домой?
— Нет, не надо.
— Точно?
— Точно.
— Что-нибудь не так?
— Нет, все в порядке. Просто я хочу побыть одна. Дальше не надо со мной идти, хорошо?
— Хорошо. Пока.
— До свидания.

*

На ступеньках корпуса «А» курит Наташа в длинной черной шубе. Я подхожу.
— Привет.
— Привет, Вова. Попьем кофе?
— Давай.

Заходим в кафетерий булочной, я говорю продавщице:
— Два кофе.
Она берет жестяную банку, на глаз насыпает кофе в два толстых низких стакана, кладет по ложке сахара, льет кипяток из белого чайника.
— Двести двадцать.
Я даю продавщице две «рыси» и двух «зайцев», несу стаканы к стойке.
Наташа спрашивает:
— Как твои дела?
— Нормально. А твои?
— С одной стороны, супер, а с другой — очень плохо. Я познакомилась с парнем, даже, в общем, не с парнем, а с мужчиной. Но он араб. У тебя есть знакомые арабы?
— Не-а.
— А ты не расист?
— Нет, не расист.
— Тогда буду рассказывать дальше.
Она отпивает кофе, я тоже делаю глоток.
— Значит, он араб. Из Марокко. У него своя фирма, продают автомобильные краски. Снимает квартиру здесь рядом, на площади Победы. Знаешь, за сколько?
— За сколько?
— За сто пятьдесят баксов. Неслабо?
— Ага.
— И каждый день меняет цвет.
— Как меняет цвет? Что, кожа то светлее, то темнее?
— Нет, ты что? Цвет одежды. То все в синих тонах, то в зеленых. Ему, главное, все идет. Он такой вообще…
— А что тогда очень плохо?
— Кажется, я от него залетела. Но мы не трахались. Мы с ним еще не трахались — я его хочу, но не надо, чтобы сразу… В общем у нас ничего не было, только петтинг. Но мы напились, представляешь — два литра мартини на двоих. Нормально?
— Ну да.
— И я ничего не помню. А потом… Но я ему уже сказала. Он, если что, даст деньги на аборт.
— А как насчет девушек?
— Что насчет девушек?
— Ну… Ты — с девушками…
— Никак. Я решила, что буду только с ним.
— Тоже правильно.
— Нет, конечно, неправильно, но будет видно. Ладно, я побежала. Спасибо за кофе. Пока.
Наташа проходит мимо стоек, открывает дверь. В ее стакане почти столько кофе, сколько было. На краю — след фиолетовой помады.

*

У здания Верховного Совета топчется мент. Прожектор освещает герб с всадником и бело-красно-белый флаг.
Оля говорит:
— Давай зайдем в магазин. Я хочу мороженого.
— Холодно же…
— Ну и что?

Оля разворачивает бумагу, откусывает край вафельного стаканчика.
— Ты точно не хочешь?
Я мотаю головой. Мы выходим из магазина, я придерживаю дверь. Оля говорит:
— Я маленькая очень мороженое любила. Помню, когда появилось в желтой глазури, потом в шоколадной — самое вкусное. У меня тогда было два кайфа — мороженое и мультфильмы. Чтобы с мороженым — и к телевизору, смотреть мультики. Самые лучшие — «Ну погоди», конечно. Ну, и другие тоже. Помнишь, был мультик — «Пластилиновая ворона»?
— Помню, мне он тоже нравился.
— А еще были японские мультфильмы, в «Спокойной ночи, малыши», помнишь? Я так удивлялась этим их иероглифам в титрах… А потом уже «взрослые» фильмы — «Шерлок Холмс», «Место встречи изменить нельзя»… Тебе нравятся про Шерлока Холмса?
— Да, конечно…
По рельсам катится трамвай, искрят провода. Оля улыбается. Ее губы вымазаны мороженым.

*

Поднимаюсь по лестнице. В дверях двадцать первой — бородатый мужик в синем спортивном костюме. Среднего роста, худой, лет тридцать. Он говорит:
— Привет, сосед.
— Привет.
— Хотя, вообще-то мы и не знакомились.
Я останавливаюсь, он выходит на площадку, протягивает руку.
— Саша.
— Вова.
— Студент?
— Ага.
— И где?
— В инязе.
— А какой язык?
— Английский.
Бородатый морщится.
— Английский не люблю. Грубый он такой, резкий. Как собака гавкает. Мне вот французский нравится — мягкий такой, красивый. С бабами на нем бы базарить. Не знаешь, как можно французский выучить?
— Ну, на курсы, например, пойти. Вечерние…
— Не, на это времени нет. Время — это деньги, а деньги — это время. Каждый день — на завод, потом выпить надо? Надо. Ну, расслабиться, типа, после работы. Правильно? — Я киваю. — Так что тут не до курсов. Ладно, короче, у меня к тебе дело — на триста баксов, то есть на триста белорусских. Одолжи, а? До двадцать пятого?
— Хорошо.
Я достаю кошелек, вынимаю трех «рысей».
— Спасибо, братан.
Бородатый жмет мне руку, уходит к себе. Я сую ключ в скважину, открываю.
Хозяйка стоит в прихожей.
— Здрасьте, тетя Нина.
— Здравствуй, Вова, здравствуй.
Я захлопываю дверь.
— Што ат тябе барадаты хатеу?
— Ничего, так — познакомиться.
— Нечага табе с такими знакомиться. Пьяница, алкаш. Жонка кинула яго, забрала дочку, квартиру размяняли. У их была квартира у втаром падъезде. Скажы яму, штоб к табе ня лез — тябе учиться нада, а не с алкашами…
— Ага, хорошо.
— Ты супа хочаш? Я сварыла.
— Нет, не хочу.

*

Жду Олю в центре зала на Октябрьской — у ступенек перехода. Десять минут седьмого. Рядом болтают по-французски два чувака — волосатый и стриженный налысо. Мужик с розой в руке смотрит по сторонам.
С грохотом подъезжает поезд. Французы замолкают. Лязгают двери, на платформу высыпает толпа, разделяется на потоки — к ГУМу, к Белсовпрофу и к переходу на Купаловскую. Оли нет. «Астярожна, дзверы зачыняются. Наступная станцыя — Площа Незалежнасти».

Подхожу к краю платформы, смотрю на цифры табло. 18.58. 00.47.

Звоню в тридцать вторую. Никто не открывает. За дверью соседей приглушенно болбочет радио. Жму кнопку еще раз, долго не отпускаю. Звонок звучит противно и пронзительно.

Захожу в кафетерий гастронома. Спрашиваю продавщицу:
— Чай есть?
— Есть. Пятьдесят два рубля с сахаром, сорок шесть без сахара.
— Давайте с сахаром.
Она бросает в стакан одноразовый пакет, наливает кипяток. Я кладу деньги на прибитую к прилавку тарелку. За окном, на улице идет мокрый снег.
Я беру стакан, он горячий. Ставлю его на стойку, отдергиваю ладонь. Чай расплескивается. Тру ладони одна об одну, беру стакан, отпиваю, обжигаю язык. Толчок сзади в ребра — уборщица моет шваброй пол. Я кричу ей:
— Осторожней можно?
Она не реагирует, ведет тряпкой мокрую полосу по цементному полу. В ведре с грязной водой плавает мусор.

Звоню в дверь. Шаги. Щелкает замок, дверь открывается. Оля.
— Привет.
— Привет.
— А я тебя ждал на Октябрьской… В шесть часов…
— Да… Проходи.
Оля жмет на кнопку выключателя, загорается свет. Я переступаю порог, бросаю рюкзак на пол, снимаю ботинки. Оля стоит, прислонившись к стене, смотрит под ноги. Она в черных джинсах и свитере. Я вешаю куртку на черное пальто.

В комнате — «стенка», два кресла, диван. На тумбочке — телевизор «Горизонт-61ТЦ», видик «Funai», несколько подписанных от руки кассет. Оля садится на стул у письменного стола.
— Присаживайся.
Я сажусь на край дивана.
— Ты недавно пришла? Я звонил в дверь полчаса назад…
— Я была дома… Просто мне никого не хотелось видеть. Извини… У тебя разве не бывает так, что никого не хочется видеть?
— Не-а. Что-нибудь не в порядке?
— Нет, все нормально.
Я рассматриваю корешки книг. Серия «Классики и современники». Лев Толстой «Смерть Ивана Ильича». Джером К. Джером «Трое в лодке, не считая собаки». На нижней полке — два темно-красных тома с тиснением на переплете. Михаил Шолохов «Тихий Дон».
Оля встает, подходит к телевизору, включает. Сессия Верховного совета. У микрофона — Зянон Пазняк.
— Мы павинны зрабить усё магчымае, каб…
Оля жмет кнопку, переключает канал. Старый черно-белый фильм. Девушка в косынке строит кому-то глазки. Оля выключает звук, садится к столу.
— А почему ты не пришла на Октябрьскую?
— Я же сказала — настроение было не то. Ты не против, если я выключу свет?
— Нет, не против.
Оля встает, подходит к выключателю, щелкает. Светятся окна дома напротив и уличный фонарь.
Оля поворачивается к окну. Я подхожу и встаю рядом.
Идет снег. Между домами, на побелевшем газоне — черные мокрые следы. Я наклоняюсь к Оле, тянусь губами к Олиным губам. Она отстраняется.
— Не надо.
Я сажусь на диван. Оля поворачивается ко мне. Я говорю:
— Извини… Просто как-то все непонятно... Хочется знать, как оно будет — у нас…
— Видимо, никак. Но ты не обижайся, дело не в тебе, а во мне…
— Тогда я пошел?
— Посиди еще. Можем чаю попить...
— Нет, я пойду.

Сижу на полу в комнате. За стеной храпит тетя Нина. Я беру бутылку, отпиваю пива. На полу валяются четыре пустых. Поднимаю с пола погнутую железную крышку, царапаю запястье. Сочится кровь. Я швыряю пробку в угол, допиваю пиво одним глотком. Встаю, спотыкаюсь, хватаюсь за стену. Сажусь, прислоняюсь к стене. Она холодная.

*

Семнадцатое декабря, мой день рождения. Без пяти семь вечера.
Сижу в пустой аудитории на пятом этаже, смотрю в окно на светящийся город. После второй пары я сбегал в булочную, купил два торта. В группе не знали что у меня день рожденья, поэтому подарка не подарили. Подарят, наверно, позже.

Когда мне было одиннадцать, на день рожденья пришли тетя Лена с дядей Жорой и мамин брат дядя Ваня с Ниной и ее сыном. Он тогда только начал жить с Ниной, а через полгода от нее ушел.
Сына звали Игорь, он был в настоящих вытертых джинсах «Tommyhill». Я тоже хотел такие, просил у родителей, но вместо них папа привез мне из Москвы джинсовый костюм — невытирающийся, с львиными мордами на пуговицах.

За столом нам с Игорем налили по чуть-чуть шампанского в хрустальные рюмки — из таких пили все. Шампанское мне не понравилось, было слишком горьким. Мне подарили «Мототрек» за восемнадцать рублей — самую дорогую игру в отделе игрушек ГУМа после железной дороги «Piko Modelbahn».
Мы с Игорем поели плова с курицей, драников и салата «оливье» и пошли в другую комнату играть с «Мототреком». Мы устраивали гонки: зеленый мотоциклист — Игорь, красный — я, два других — желтый и синий — соперники. Потом играть надоело, мы просто сидели на кровати и слушали через дверь разговор взрослых.
Дядя Жора рассказывал:
— Мне говорил один наш слесарь, Костя Зотиков, что ездил в Ригу, и его куда-то повели — он отдал двадцать пять рублей и сидел, пил пиво с какой-то девкой. Она полностью голая была.
— За двадцать пять рублей она не разденется, — перебила Нина.
— Ну, я за что купил, за то и продаю…
Саша сказал:
— А я раз видел, как в аптеке продавались гондоны.
— Что это?
— Это когда ебутся, надевают на хуй. Ты знаешь, как ебутся?
— Да, знаю.
— Только никому не говори, что знаешь. До восьмого класса это знать не разрешается.
— А что, если узнают, что я знаю?
— Во-первых, поставят «неуд» по поведению за год. Во-вторых, родителей уволят с работы.
— Ничего себе…
— А ты думал. А знаешь, что такое «красная» фотопленка?
— Нет.
— Эта такая пленка — на нее снимаешь, и все на ней получаются голые.
— У тебя такая есть?
— Была одна в том году — выменял у пацана на набор марок, «космос». Отснял всю.
— И кого ты снимал?
— Так, шел по городу — и прохожих. И там в одном месте что-то не сработало, и вместо хуя получилась пизда, а вместо пизды — хуй.
— А где она сейчас?
— Кто она?
— Пленка.
— Я ее пацану продал за три рубля. Чтоб дома мамаша не нашла.
— А что бы тебе сделали, если б в школе узнали?
— Ничего. Учителя не знают, что такая пленка бывает.

Захожу в столовую. Мужик с красно-синим мохеровым шарфом на шее ест суп. На столе лежит высокая меховая шапка. Больше в столовой — никого.
Барменша в белой блузке, с выбеленными волосами читает книгу «Три товарища». Ей лет сорок, вокруг глаз и на лбу — морщины.
Я говорю:
— Сто граммов вина. «Монастырская изба».
— Сто восемьдесят рублей.
Кладу купюры на прилавок. Барменша берет откупоренную бутылку без пробки, на глаз льет в большой граненый стакан, забирает деньги. У нее на правой руке — широкое золотое кольцо.
Я сажусь за стол, засыпанный крошками, отпиваю. Мужик поднимается, надевает шапку, идет к выходу. На столе остаются грязная тарелка и стакан.
Допиваю вино одним глотком, встаю, подхожу к прилавку. Книга лежит на стуле, переломанная, обложкой вверх. Я стучу костяшками по прилавку.
Барменша выходит из боковой двери.
— Ну, чего хочешь?
— Еще сто вина.
— Стакан давай. Я тебе что, каждый раз буду новый стакан брать?

Сижу, откинувшись на спинку стула, двигаю пустой стакан по столу. Барменша читает.
Я встаю подхожу к ней, ставлю стакан.
— Сто водки.
— Сразу надо было с этого начинать, а то вина, вина… Вино только женщины пьют, ясно? Хотя я больше люблю ликеры, честно тебе сказать. С Польши привозят — веселых таких цветов, знаешь? Правда, на следующий день потом голова болит… — Она улыбается, наливает мне водку.
Я плачу, тут же выпиваю, ставлю стакан и иду к выходу.

На улице совсем не холодно, лужи. По Долгобродской едет черный «БМВ», в нем — два чувака и две девушки.

Гастроном. Я беру бутылку «жигулевского», открываю привязанной открывалкой. Делаю глоток, выхожу на улицу. Дверь захлопывается с резким ударом.
Все небо — в облаках. Небо — черное, а облака белые. Я стою перед входом в магазин, задрав голову. Отпиваю пива, разглядываю рисунки под надписями «хлеб», «бакалея», «мясо».

Бутылка пива выскальзывает, разбивается. В ней было больше половины.
У меня встает, я захожу в подъезд, поднимаюсь на второй этаж. Пахнет вареным мясом. За дверью слышен женский голос:
— Ну мне долго еще ждать? Все остынет…
— Сейчас иду.
Я задираю куртку, расстегиваю молнию джинсов, сую руку в трусы. Прислоняюсь к перилам и начинаю дрочить.
Спускаю резко и неожиданно. Сопля спермы брызгает на зеленую краску стены.

*

Иду по проспекту. Сегодня — двадцать пятое, западное рождество. В витрине гастронома — искусственная елка, на ветках — куски ваты и «дождик». На стекле написано гуашью: «С новым годом!», «1993».
В школе я всегда ждал новый год, а потом обламывался: ничего интересного не происходило. Числа тридцатого папа покупал у бабок возле магазина елку, ставил ее в банку с мокрым песком, а мы с мамой украшали — вешали стеклянные шары, гирлянду, разбрасывали «дождик». Под елку ставили пластмассовых деда мороза и снегурочку, а на верхушку папа надевал красную светящуюся звезду на батарейке — он купил ее в Москве, он часто ездил туда в командировки. Тридцать первого к нам иногда приходили гости, но чаще мы были втроем — слушали поздравление Горбачева, а когда начинали бить куранты, чокались шампанским — мне тоже наливали полбокала. Потом я смотрел «голубой огонек» до часу или до двух и ложился, а родители еще оставались сидеть.
Только в прошлом году я не был на новый год дома — мы собирались классом у Светки Бокаревой, но все вышло лажово: двадцать человек в однокомнатной квартире. Я выпил две рюмки шампанского, водку пить не стал, а некоторые упились и тошнили в туалете. Антон хвастался, что сосался на кухне с Иркой Лысенко, но я не поверил.

Звоню к Бородатому. Он открывает.
— А, привет…
— Привет. Я за деньгами. Ты у меня одолжал, помнишь?
— Ладно, зайди, посмотри на мою берлогу.
Я прохожу в тесную прихожую, оттуда — в комнату. В ней — «подвесной потолок» кофейного цвета.
— Видишь? Это я сам сделал. Что я, нанимать кого-то буду? У самого, что ли, рук нет? Хочу еще такой в кухне заделать…
На книжных полках «стенки» — старые газеты «Знамя юности» и телефонный справочник. За стеклом — пузатая хрустальная ваза и несколько фужеров.
— Выпить хочешь?
— Нет.
— Что, спортсмен?
— Нет, просто не хочу.
— Ну, смотри, дело, конечно, твое. А я люблю — пятьдесят капель… — Бородатый хмыкает. — Я на тракторном работаю, в литейном. Нормальная зарплата, дают вовремя, хули еще надо?
Он наклоняется ко мне, дышит перегаром. Я киваю.
— Тракторный — один завод на весь город, где люди нормально получают, потому что тракторы везде нужны, сечешь? Мы их везде отправляем — и в Германию, и в Америку... И не хер говорить, что Союз развалился, сырья нет. Кто работает, у того все есть, ты понял?
— Ага.
— А еще тебе скажу — никогда не женись. Я хоть и жру дома один хлеб с салом, зато никакая падла не ебет мозги. И я своей этой — в том году развелись — сказал: чтоб ты сюда не приходила и чтоб я тебя здесь не видел. Алименты там, хуе-мое — все заплачу, но чтоб сама сюда не приходила. Увижу — надаю по ебалу. Ладно, короче давай…
Он сует мне руку.
— А деньги?
— А, тебе еще и деньги? Ладно, держи.
Бородатый достает из кармана кошелек, отсчитывает сотни, дает мне. Я прячу их в карман.
— Ну, ладно, я пошел. До свидания.
— Давай.

*

Экзамен по английскому. Принимает Кругликова — тетка с рыжими волосами и тремя нитками бус, бывшая переводчица ЦК КПБ.
Отвечает Рублева. Я не слушаю, пишу на черновик устную тему — «My Day Off». Голубович поворачивается, шепчет:
— Ты не помнишь, как будет нож для консервов?
— Нет, а зачем тебе?
Кругликова стучит ручкой по столу.
— Quiet, please.
Голубович отворачивается.

Кругликова говорит Рублевой:
— Вы достаточно бегло говорите, но вот грамматика… Поэтому я ставлю вам «четыре», но если в следующем семестре вы поработаете над грамматикой, то вполне можете получить и «пять».
Кругликова пишет в зачетке, Рублева смотрит на нее с ненавистью. Она хватает зачетку и выходит, хлопнув дверью.
Кругликова качает головой.
— A very scandalous girl. Next please. Who is ready?
Я встаю, иду к ее столу.

Выхожу из аудитории, закрываю дверь.
Липатов спрашивает:
— Ну как?
— Нормально, «четыре».
— Поздравляю. А я вообще ничего не знаю. Не представляю, как буду отвечать…
— Ладно, ни пуха.
— К черту.

Иду по коридору. У стен сидят на корточках три девушки с конспектами, зубрят. Одна — в короткой юбке, черные колготки натянулись на коленях.

*

Каникулы. Я — один дома, родители — на работе. Сижу у окна, смотрю на черные ветки деревьев. По улице Куйбышева едет забрызганный грязью троллейбус.
Я сижу так целыми днями, никуда не выхожу. Антону не звонил, он не знает, что я приехал. Я никуда не хочу идти, не хочу ничего делать. Утром долго перебирал кассеты, хотел выбрать что-нибудь послушать и ничего не выбрал.

У входа в магазин, почти закрывая дверь, припаркован зеленый «форд» с проржавевшими крыльями. На заднем сиденье — две девушки, лет по шестнадцать. Тетка, обходя машину, злобно смотрит на них. Они показывают ей языки.
Из магазина выходит Гура — он до девятого был со мной в одном классе. На нем — спортивные штаны с четырьмя полосками, расстегнутая кожаная куртка, свитер «Capuchon». На свитере болтается толстая золотая цепь. В одной руке — открытая бутылка «жигулевского», в другой — еще две. Я не видел его больше года.
Он махает мне бутылкой с пивом.
— Привет, Вован!
— Привет.
— Смотри — моя тачка. Всего пятьсот баксов. А тачила еще заебись, самое то. Ты не смотри, что такой видон — это надо подделать. Поехали кататься.
— Мне в магазин надо, за хлебом…
— Кинься ты — за хлебом. Потом купишь свой хлеб. Садись вперед.
Я открываю дверь, сажусь. Гура садится за руль, отдает пиво девушкам, мне протягивает открытую.
— Будешь?
Я делаю глоток.
— Гура, открой нам пиво, — говорит одна девушка.
— А вы что, сами не можете? Во молодежь пошла — ни хера не умеют.
Гура берет две бутылки, открывает одну о другую, зажигалкой сковыривает пробку со второй.
— А познакомь нас со своим другом.
— Это — Вован. А это, короче, Лена и Ира.
Я говорю:
— Очень приятно.
Девушки улыбаются. На них — польские куртки из «мятой» ткани, с пальмой и надписью «Phuket», у Лены — фиолетовая, у Иры — голубая.
Гура поворачивает ключ, жмет на сцепление и газ. Машина трогается.
Выезжаем на Строительную. Я спрашиваю:
— Ты тачку здесь брал?
— Не, в Польше. Разве здесь такую возьмешь за пятьсот? В Польше, само собой… Я там работаю...
Гура улыбается.
— Рэкетир он, рэкетир. — Ира гигикает.
— Ну а что тут такого? Мы ничего плохого не делаем. Хотят зарабатывать — пусть платят. Много мы не берем — двадцать тысяч. Максимум пятьдесят.
— Долларов?
— Каких, на хуй, долларов? Мы бы уже все в золоте, бля, ходили, если б долларов. Злотых. Это доллара два примерно. Все по-честному.
Гура просидел два года в первом классе, потом учился на «тройки», как большинство пацанов. Был тихим — за район не лазил, магазины не грабил. После девятого пошел в тридцать восьмое училище на автослесаря.
Едем по Строительной. «Хрущевки», две новые девятиэтажки, общага, три старых двухэтажных дома. Из труб химзавода валит сизый дым, ветер разносит его по небу.
Гура говорит:
— Не, в Польше — заебись. Нас человек десять пацанов ездит, все свои: семьдесят четвертый, семьдесят пятый год. Водку дорогую бухаем, жрем по-нормальному. Бананы всякие, хуяны. Пиво немецкое — по пять банок в день, стабильно. Не то, что это — это сцули, а не пиво.
Девушки ржут.
На площади Орджоникидзе народ толпится у красно-белых коммерческих киосков.
— Поехали ко мне на хату, — говорит Гура. — Посидим по-нормальному, а? Я здесь в центре однокомнатную снял — чтоб не с родоками, а то они мертвого заебут.

Гура с девушками сидят на потертом кожаном диване, я — в зеленом продавленном кресле. На низком круглом столе — батон, нарезанная мокрая колбаса, литровая «бомба» спирта «Royal» и две больших бутылки лимонада. У окна — огромный письменный стол, вся стена — в книжных полках. В углу — бутылки от «жигулевского» и скомканные носки.
Я спрашиваю:
— А чья это квартира вообще?
— Деда одного. Он — профессор или типа того, хуй его знает. Говорит — за квартиру дорого платить, пошел жить к дочке, а эту хату мне сдал.
Гура разливает спирт в фужеры из красного стекла. Ира и Лена разбавляют его лимонадом. Гура берет фужер.
— Ну, будем.
Мы чокаемся, выпиваем. Я беру кусок батона, он крошится, крошки падают на пол. Гура говорит:
— Кидай на хуй свой институт, поехали со мной, а? Заработаешь за год на машину или на квартиру там — и учись потом, сколько хочешь.
— Или вместо учебы — в зону лет на десять. — Лена хихикает. — Отдохнуть...
— Тихо ты, дура. Со всей нашей бригады никто еще не сел. Пшекам мы до жопы — мы их не трогаем, только своих. Ладно, давайте еще…

Лена говорит:
— Гура, поставь музыку.
Он встает, сует кассету в музыкальный центр «Panasonix». Врубается диско.
Гура и девушки встают танцевать.
Мне дало хорошо. Я закрываю глаза.

Просыпаюсь. Гура трахает Иру. На нем — голубая майка без рукавов. Лена, в трусах и лифчике, гладит Гуру по спине и заднице. Я вырубаюсь.

Гура трясет меня за плечо.
— Проснись, Вован, ты срешь…
Девушки хохочут. Они одеты, стоят в прихожей. Гура говорит мне:
— Вообще, если хочешь, оставайся, а мне этих нужно отвезти.
— Ты ж пьяный, как ты за руль?
— А ты, типа, не пьяный… Ладно, не сцы. У меня половина ментов — знакомые.
— Ладно, подожди, я тоже поеду.

Гура тормозит на перекрестке у школы. Девушки по очереди целуют его, кивают мне, выпрыгивают. Дверь захлопывается.
Гура говорит:
— Во, бля — по пятнадцать лет телкам. На первом курсе училы, а уже ебутся за всю херню. Ты зря вырубился, мне пришлось одному въябывать. — Он ухмыляется. — Закинуть тебя домой? Или, если хочешь, поехали со мной — я в ночной клуб.
— Не, я домой.

Поднимаюсь по лестнице. Мне плохо. Я нагибаюсь в углу под почтовыми ящиками, тошню.
Становится легче. Я вытираю рот рукавом, прохожу два пролета вверх, звоню в дверь.
Открывает мама.
— Где ты ходишь?
— Так, одноклассника встретил. — Голос звучит непривычно глухо.
— Да ты еще и выпил…
Я стаскиваю ботинки, снимаю куртку, иду в комнату. Сдираю свитер, джинсы, ложусь на диван. Все вокруг летает, и я тоже куда-то лечу.
Опять хочется тошнить. Я вскакиваю, бегу в туалет.

Полощу в ванной рот. В дверях стоит мама.
— Тебе плохо?
— Уже нормально.
— Точно?
— Да, точно. Не надо за мной ходить — как с ребенком.

Лежу на диване. За дверью мама говорит папе:
— Маленькие дети — маленькие заботы, большие дети — большие заботы…
Я натягиваю одеяло на голову.

Просыпаюсь. На часах — без пяти десять. Бодун.
Иду на кухню, набираю из крана воды в стакан, пью.
Подхожу к окну. У подъезда Генка со второго этажа, бывший футболист «Днепра», базарит с приятелями-алкашами.

*

Коридор студенческой поликлиники. Над дверью кабинета психиатра — тусклая лампочка. Выходит толстая девушка с косой. Медсестра кричит:
— Следующий!
Я захожу.
— Здравствуйте.
— Здравствуй. Садись.
Кладу на стол медкарту. Врач — пожилая, сморщенная, в застиранном белом халате — спрашивает:
— Что случилось?
— Так, ничего.
— А почему тогда пришел?
— Родители посоветовали. Какое-то состояние… Апатия, безразличие… Ничего не хочется делать.
— Первый курс?
— Да.
— Живешь с родителями?
— Нет, родители в другом городе. Снимаю комнату.
— С хозяйкой проблемы есть?
— Нет, все нормально.
— До этого что-нибудь подобное было?
— Нет.
— Спишь хорошо?
— Нормально.
— Девушка есть у тебя?
— Нету.
— И не было?
— Можно сказать, не было.
— Что, из-за учебы нет времени на девушек?
— Да.
— Здоровье беречь надо, а то учитесь, учитесь… А кому это сейчас нужно — высшее образование? У нас, врачей, знаешь какие зарплаты? Мизерные. Ладно, это я так… Скорее всего, у тебя — нервное истощение. Направлю в отделение неврозов — полежишь три недели, отдохнешь, можно сказать.

*

Шестой этаж. Крашеная белая дверь с табличкой «Отделение неврозов». Я захожу. Коридор, по обе стороны — двери. Стучу в первую, заглядываю. Пожилая медсестра льет в стакан кипяток из алюминиевого электрочайника.
— Здравствуйте.
— Тебя сюда положили?
— Да.
Я даю ей бумагу из приемного отделения. Она надевает очки, читает. На столе — полбатона и банка с растаявшим маслом.
— Повезло тебе, парень. В хорошую палату попадешь — на три человека. Туда, в основном, по блату ложат, но сейчас места есть, только один блатной лежит, а второй — вроде тебя, простой мужчина… Пойдем.

Медсестра открывает дверь с цифрой «восемь».
— Ну, располагайся. Я пошла.
— Спасибо.
Три кровати. На одной лежит худой мужик в очках, читает «Эммануэль». На кровати у окна — никого, покрывало помято, на тумбочке — пакет виноградного сока, связка бананов, три апельсина. Третья кровать свободна.
Я говорю:
— Здравствуйте.
— Привет. Меня зовут Саша.
— А я — Вова.
Мы жмем руки. Я бросаю пакет на свободную кровать, достаю книги, кладу на тумбочку.
— Учишься?
— Ага. В инязе.
— Ну да, оно и видно вообще-то. — Саша кивает на мои словари. — Самохина нет — на процедурах. Это наш, с позволения сказать, третий коллега — довольно большой человек. Директор автопредприятия. Уходил на выходные, только утром пришел. Тут на выходных вообще весело было — врачей нет, один дежурный. Вроде даже секс был — есть тут одна такая дама, активная такая… Но сегодня, кажется, уже выписывается… А ты из-за чего попал — срыв или просто накопилось?
— Накопилось.
— Ага, понятно. У меня, в общем, тоже.
Дверь открывается, заходит здоровый лысый мужик в синем «адидасовском» костюме. Кофта расстегнута, под ней — майка с глубоким вырезом и волосатая грудь.
— Что, пополнение у нас? Давай знакомиться. Я — Игорь.
— Вова.
Жмем руки. Он садится на свою кровать.
— Банан хочешь?
— Нет, спасибо.
— Ну смотри, если что — подходи и бери, не стесняйся. Спрашивать не надо — здесь чужих нет.

*

Тихий час. Самохин достает из тумбочки бутылку водки.
— Ну, что ждете? Присоединяйтесь.
Я и Саша придвигаем стулья к его кровати, садимся. Самохин берет в холодильнике грудинку, сыр и свежие огурцы, нарезает хлеб. Саша спрашивает:
— А не засекут?
Самохин хмыкает.
— Не сцы, Сашок. Здесь все схвачено, за все заплачено… Моя контора знаешь, сколько денег перевела им на ремонт? Штуку баксов — вроде как шефская помощь. Так что расслабься.
Он разливает водку в хрустальные рюмки.
— Ну, за здоровье, правильно? Главное — здоровье, все остальное можно купить, были б деньги.

Самохин хрустит огурцом. Саша смотрит в окно, ломает хлебную корку.
— Везет тебе, студент. Вспоминаю учебу — золотое было время. Я учился в Харькове, в авиационном. Помню семьдесят седьмой год — брежневскую конституцию принимали. Мяса в городе было столько, что магазинов не хватало: в овощных лавках продавали…
— Не может такого быть, — перебивает Самохин. — Чтобы мясо — и в овощных…
— Зачем мне врать? Мы только из колхоза приехали — а тут конституция. Возьмем вина, мяса нажарим — и празднуем конституцию. Месяц так праздновали, до самых октябрьских. Вот было время — не то, что сейчас… Я — инженером на бывшем «почтовом ящике». Заказов нет, зарплата — копейки. Вот и остается только это дело… Сколько у вас сейчас стипендия?
— Тысяча.
— Тоже мало, конечно. Куда государство смотрит? Студенты — это наше будущее, все-таки, так ведь? Сделали бы им нормальную стипендию, чтоб пожрать хватало и еще на кино оставалось…
— Самим надо зарабатывать, — говорит Самохин. — Нечего надеяться на правителей. Это — или козлы, или долбоёбы.
Он разливает по второй. Саша спрашивает:
— А не слишком ли мы это… разогнались?
— Не сцы. Всегда можно за добавкой сходить.
Выпиваем. Саша говорит:
— Ну, это вообще я зря так… Вроде как последний раз, надо завязывать. Я это… должен вам признаться, если честно… У меня с этим проблема. Потому и лег сюда — вроде как подготовиться. А выпишусь — сразу кодироваться.
Самохин улыбается.
— Ну а я, думаешь, для чего здесь? Я что — похож на больного? Вот ты, студент, ты на меня посмотри — я разве похож на человека с хуевым здоровьем?
— Нет.
— Ну так вот. Одно только — алкоголизм. Ты понял? Полежать, отдохнуть типа, а потом тоже, как Сашок. Это у тебя там стрессы всякие — курсовые, контрольные, прочая хуйня. А чтоб стресса не было, надо водочки, и не сцы, что учеба там, хуе-мое. Меня из политеха три раза выгоняли — декан заступался. Все за пьянку. А где пьянка — там и драка, само собой. А учился на отлично, и институт с красным дипломом закончил.

Голова тяжелеет, немеет нижняя губа. В окне — кольцевая дорога, за ней — кладбище.
Саша рассказывает:
— …Ну и короче, когда все началось — перестройки эти, заработки новые… Меня дружок подбивал в Польшу ездить, торговать. Я не сообразил тогда... Ну, не сообразил я… Не сообразил, — понимаете, мужики?.. Поднялись люди… Машины там, квартиры… А я думал… На базаре стоять, рэкетиры... А что, лучше с утра до вечера за двадцать баксов в месяц? Это что, лучше? ...Ну, так же тоже не будешь жить… Жена, ребенок. Начал кой-какую коммерцию — надо крутиться, так ведь? Но меня, это… кинули, короче. Раз и другой, и все время под выпивку… Мы ж русские, все-таки, не какие-нибудь немцы… Святое дело — по чуть-чуть за сделку. И мои триста уплыли — и все. Концов нет. А такая сделка выгодная была — оба раза...
Я спрашиваю:
— А что жена?
— Жена — пиздец. Это, в общем, ее деньги были. Она зарабатывает, в универе преподает… Взятки, сам понимаешь… Ну и репетиторство. А я тут раз — и...
— Дурак ты, Саня, — говорит Самохин. — Не понимаешь в этом ни хера, а лезешь. Я в газете читал — только один процент людей имеет способности к руководству. Понял? Один процент. А то лезут, лезут… — Самохин достает из пачки «Camel» сигарету, прикуривает зажигалкой. — Я вот Витьку взял на работу — дружок мой, учились вместе, работал потом на моторном. Завод остановился, зарплату не платят. Ну, я его к себе, замом. Зарплата — шестьдесят пять баксов, чистыми, каждый месяц, все вовремя, в валюте. А у него там рукавицы попиздили, спецодежду. Я — к нему, а Витька: не знаю, не знаю… Не, он мне за все ответит, до копейки отдаст. Ладно, давайте еще шахнем.
Самохин наливает, выпиваем.
— Хорошо… — Саша закрывает глаза. Его голова мотается взад-вперед.
Самохин говорит:
— Таким мочу надо пить. Правильно его кидали. Не пей, если не умеешь. Правильно?
— Правильно.
— Значит — студент, в инязе? Работаешь где-нибудь?
— Не-а.
— Хочешь, возьму к тебе? У меня своя фирма, транспортная. Возим грузы — Чехословакия, Польша, Москва. Язык какой?
— Английский.
— Ну и нормально. Нам как раз такой человек будет нужен — партнеры иностранные, всякое такое. Дадим нормальную зарплату, будешь как человек. А польский знаешь?
— Нет.
— Ничего, выучишь. У нас там контракты — лекарственные травы. Там не только зарплату, там еще и проценты можно, а это уже сотни баксов… У нас был переводчик, но сам стал заниматься коммерцией. Короче, мы его уволили. Ладно, поговорим еще про это — я тут еще неделю как минимум буду… Слушай, будь человеком — вынеси бутылку, а то моя вечером придет — развоняется...
Я сую бутылку под пижаму, выхожу из палаты.

*

Мой врач, Татьяна Олеговна, листает карточку. Ей лет двадцать восемь — тридцать. Очки в дорогой оправе, золотые сережки, много колец на пальцах.
— Ну и на что жалуемся?
— Я уже говорил — безразличие какое-то ко всему, ничего не хочется делать. Наверно, депрессия.
— Не надо употреблять таких слов. И вообще, это наша работа: поставить диагноз. Зачем тогда мы вообще были бы нужны, если б каждый сам знал, что у него за болезнь и как лечиться?
— Ну…
Татьяна достает из ящика стола молоток.
— Следи за молотком.
Она двигает его влево, вправо.
— Так, с реакциями у тебя все в порядке. Скорее всего, права твой врач из поликлиники — небольшое нервное истощение. Такое часто бывает у студентов. Назначу тебе кой-какие лекарства, процедуры…

Коллективный гипноз — в большой комнате в конце коридора. Я и еще несколько человек расстилаем на потертом ковре одеяла, ложимся. Недалеко от меня — девушка в черных лосинах. На запястьях — браслеты с заклепками, из-под них торчат бинты. В каждом ухе — несколько сережек, виски выстрижены. Я про себя называю ее «Панкушка».
В углу Татьяна разговаривает с зав. отделением, Верой Петровной — маленькой черноволосой тетей.
— Я ей говорю: что мне, со своей зарплаты это все покупать? С пятнадцати долларов? — рассказывает Вера Петровна. — А она: понимаю, понимаю, да, конечно, но у больницы тоже нет денег.
— Безобразие, безобразие. — Татьяна кивает головой. — Ну что — все готовы? Тогда начнем.
Она гасит свет и жмет на кнопку бобинного магнитофона. Включается медленная инструментальная музыка.
— Сейчас мы закрываем глаза и максимально расслабляемся, потом начинаем глубоко дышать, — говорит Вера Петровна. — Мы сосредоточены только на музыке, больше ни о чем не думаем. К нам приходят мысли, но мы их не анализируем…
Приоткрываю глаза. Надо мной стоит Вера Петровна. У нее запах духов, как был у Ирки Кругленко в восьмом классе. Она говорит:
— Полное внутреннее спокойствие и расслабление.

*

Иду по коридору. На диванчике сидит Панкушка. Она кричит мне:
— Привет! Сигареты есть?
— Не-а, я не курю.
— А в твоей палате кто-нибудь курит?
— Самохин.
— Возьмешь мне сигарету?
— Хорошо.
Захожу в палату. Саша спит. Самохина нет, на его тумбочке — пачка «Camel». Я открываю ее, вынимаю сигарету, кладу в карман пижамы.
Панкушка ждет в коридоре.
— Взял?
— Да.
— Сходишь со мной покурить? А то одной скучно.
— Куда?
— В женский туалет. Не бойся, там кабинки закрываются.
— Пошли лучше в мужской.
— Ладно.

В туалете накурено, у умывальников — никого. Панкушка достает зажигалку, прикуривает. Я спрашиваю:
— Как тебя зовут?
— Ева.
— Это настоящее имя?
— Нет, конечно. На самом деле — Алёна. А Ева — это так, в тусовке. А тебя как?
— Вова.
Из крана капает вода. Ева сбрасывает пепел в пожелтевшую раковину.
— Вообще, здесь скучно — просто жопа. Хорошо, хоть плейер принесли. Слушала, пока батарейки не сели. У тебя нет батареек?
— Не-а.
— Плохо. А так бы опять «Гражданку»... Ты любишь «Гражданскую оборону»?
— Я мало слышал.
— Я дам тебе послушать в плейере, когда батарейки заменю.
Заходит старый дядька в красном спортивном костюме, смотрит на Еву, идет в кабинку. Слышно, как в унитаз льется струя.
Ева спрашивает:
— Тебе еще долго лежать?
— Не сказали.
— А мне еще две недели. Одуреть можно.
— Ты в школе учишься?
— Не-а, в училе. В двадцать седьмом. Но я его брошу — задрало вообще.
— И чем будешь заниматься?
— Ничем. Дома сидеть, мафон слушать, тусоваться на Паниковке.
— Где?
— На Паниковке. Что, не знаешь Паниковку? Это типа сквер такой, на метро Октябрьская, там еще фонтан и скульптура пацана…
— А-а, знаю. Я не знал, что это — Паниковка.
— Мы там постоянно тусуемся, пиво пьем, иногда — «салют», ну, солутан… Классно вообще, я б там пожизненно тусовалась.
— А родители?
— Ну их… Задрали уже. — Она бросает бычок в мусорку. — Ну пошли?
— Пошли.

*

Я и Ева гуляем по кладбищу. Снега нет — растаял в январе и больше не выпадал. На черных голых деревьях каркают вороны. За восьмиэтажным корпусом больницы начинаются спальные районы.
За много раз перекрашенными оградами — каменные памятники, выцветшие пластмассовые цветы, банки с мутной зеленоватой водой.
Ева останавливается у свежей могилы. На холмике рыжей земли — несколько венков с черными лентами. На лентах написано серебристой краской: «Дорогому Сергею Аркадьевичу от коллег», «Папочке от Лиды и Сергея».
Я дотрагиваюсь до бинтов на запястье Евы.
— Ты из-за чего — это?..
— Слушала Егора. Ну, и просто было плохо. Ты знаешь — как это, когда тебе плохо?
— Где было плохо — дома, в училище?
— И там, и там, везде плохо, просто плохо — понимаешь?
— Нет, я просто хотел…
— Ничего ты не понимаешь, плохо — значит плохо, хуево, значит — не хочется жить.
Я задираю голову, смотрю на верхушки деревьев.
Гудит машина. По дорожке едет черный джип, останавливается недалеко от нас. Выходят чувак и девушка — лет по двадцать пять. Он — в пуховике и черной шерстяной шапке, она — с длинными темными волосами, держит большой букет роз.
Чувак наливает в вазу воды из пластиковой бутылки, ставит цветы.
Они стоят, опершись на ограду, курят. Девушка поднимает глаза, смотрит на нас. Она выбрасывает сигарету, поворачивается и идет к машине. Чувак — следом за ней. Мотор заводится, джип уезжает.
Мы подходим к могиле. Большой каменный памятник. «Корчаков Юрий Сергеевич 10/12/1967-12/11/1992. Помним, любим, скорбим». На портрете — улыбающийся молодой чувак. Ева говорит:
— Смотри, как быстро памятник поставили. Обычно ставят через год, да?
— Ага.

*

Групповая терапия. Несколько человек из разных палат сидят в креслах с высокими спинками. Высокий мужик в спортивном костюме и больших очках говорит Вере Петровне:
— Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.
У него на щеках — красная сетка полопавшихся сосудов.
Вера Петровна поворачивает к нему голову.
— Ни один здравомыслящий врач не может вам дать стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения будут эффективны.
Мужик открывает рот, морщит лоб, ничего не говорит.

Тихий час. Саша с Самохиным пьют водку. Я отказался, сказал — надо учиться.
Лежу, читаю первый том Кортасара. Перед больницей я купил четыре тома, в черных обложках, пять тысяч семьсот за все.
Самохин говорит Саше:
— Весь бизнес строится на соображении. Главное — быстрее сообразить. Я работал директором автобазы. Левые рейсы, само собой, хуе-мое. В девяностом году, когда стало можно, открыл малое предприятие. А ты сидел, как мудак, в своем НИИ, думал, что за тебя все Горбачев сделает. Ну и где он теперь, этот пидар, а?
— Ты Горбачева зря обсераешь. Он много чего сделал. В смысле — и плохого, и хорошего. Разве не так?
— Твой Горбачев страну развалил. Его, блядь, задушить надо.
— Если б не он, не было бы у тебя ни фирмы, ничего. Работал бы на автобазе…
— Не гони. Все было бы, все к этому шло. Это только такие, как ты, ни хера не понимали, пока жареный петух за жопу не клюнул. Знаешь, сколько ко мне людей приходит? Море. Я тебе не шучу, почти каждый день ходят. Возьми на работу — я там инженер хороший или еще кто. Знают, что у меня зарплата стабильная, все в баксах, в два раза выше, чем в среднем по республике. Но я кого попало не беру, ты понял?
— Понял. А давай мы еще по пять капель, а?
— Это можно. Вот это ты дельно сказал. А то сидит, ноет…

Возле лифтов стоят Ева и чувак в дерматиновой куртке. Он пострижен налысо, от макушки до лба — отрастающий панковский гребень, покрашенный в зеленый цвет. Они целуются.
Ева замечает меня, махает рукой. Я подхожу к окну, выглядываю, смотрю на огни домов. Ева расстегивает куртку чувака, достает плейер, вынимает батарейки. Чувак тупо улыбается. Я поворачиваюсь, иду назад в отделение.

На уголке кровати Самохина сидит его зам — в черном костюме, с кожаной папкой. Саша дремлет, очки сползли на нос.
Зам что-то негромко рассказывает Самохину.
— Что? А ебаный же ты в рот!.. — Самохин вскакивает, бежит к окну, разворачивается.
Саша открывает глаза.
— Блядь, ну гондон, ну сука. Уже вторую фуру положил за полгода. Товару, само собой, капут. Ну мудила… Не, я прощать не собираюсь. Пусть сам рассчитывается за шоколадки, пусть продает свою «шестерку». А то сделал им лафу — за год у меня машины покупали. Все, хватит.
— Может, он не виноват… Дорога скользкая…
— Не надо только пиздеть. «Не виноват»... А кто тогда виноват — Пушкин? Сказал — будет отвечать, значит, будет отвечать. Все. Сходи-ка мне за водкой.
— Какую брать?
— Любую, какая будет. Только чтоб не шараги какой-нибудь, а фабричную, понял?

Самохин выливает остаток водки в рюмку, выпивает. Зам сидит рядом на кровати, он не пил.
— Ну что, раз за рулем, то хоть морально меня поддержи, а?
Зам кивает головой. Самохин выпивает.
— Блядь, как мне все это надоело. Может, кинуть все на хуй, самому работать на дядю, а? А вот и нет. Хер вам!
Заходит медсестра Лидка.
— Что это такое? Водку — в палате? Хотите вылететь за нарушение режима?
— Какое нарушение? Знаешь, кто я такой? Игорь Петрович Самохин. Знаешь, сколько я для этой больницы сделал?
— Не надо мне тыкать, и не важно, что вы сделали. Никто здесь пьянки в отделении устраивать не будет. Понятно?
— Понятно. А теперь закрой дверь с той стороны.
— Сейчас я тебе закрою. Я милицию вызову.
— И вызывай. А я ждать не буду. Сам уйду, поняла? — Самохин поворачивается к заму. — Все, пошли отсюда. Отвезешь меня домой.

*

Лежу на кушетке в кабинете иглоукалывания, жду врача. Она приходит три раза в неделю из другой больницы. За перегородкой разговаривают медсестры.
— …а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.
— Уйти бы в нормальную поликлинику, чтоб хоть условия человеческие…
— Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.
Входит врач — еще не старая, с усталым лицом.
— Здравствуйте.
— Добрый вечер. Как самочувствие?
— Как обычно.
Она втыкает иголки мне в лоб, в переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык.
Врач уходит за перегородку. Я лежу с открытыми глазами, смотрю на потолок.

*

На кровати Самохина — новый чувак. У него длинные волосы и серебряное кольцо в ухе. Он спрашивает:
— Слушай, а где здесь курят?
— В туалете.
— Пошли, подымим?
— Я не курю.
— Тогда просто постоишь, побазарим…
— Ну пошли.
— Пиво будешь?
— А у тебя есть?
— Ага.
Чувак достает из пакета две бутылки «московского», сует под пижаму.

Окно туалета приоткрыто. Над пятиэтажками висит солнце. Чувак открывает бутылки о подоконник, дает одну мне.
— Весна… Скоро вообще тепло будет.
— Ага.
— Мы не познакомились. Я — Иван.
— А я — Вова.
Мы жмем руки. Он достает пачку «беломора», закуривает.
— Где-нибудь учишься?
— В инязе. А ты?
— Не учусь и не работаю. Музыкой занимаюсь. У меня группа своя — «Дом правительства». Слышал?
— Не-а.
— Неудивительно. Мы — в глубоком андеграунде, концерты редко бывают.
— И что, ты больше ничем не занимаешься, только музыкой?
— Ну, кручусь иногда понемногу — жить надо на что-то… А чтобы там институт, профессия — мне это на фиг не надо. Поэтому и поступать никуда не стал. Для чего? Чтобы потому всю жизнь тянуть лямку? Всегда есть выбор: или ты живешь, или ты существуешь — копишь там на машину, на мебель или на новый телевизор. Это такое болото, что просто чума. Капитализм сам по себе говно, я им не восторгаюсь. Это — гнилая система, засасывает любого, кто не просек. Но им тоже можно пользоваться, и он мне помогает жить и играть музыку, которую я хочу играть…
— А как он тебе помогает?
— …Можно сказать, я играю рок. Хотя это слово такое — неправильное. Сейчас всякое говно называют роком.
— А что бы ты назвал роком?
— Прежде всего, панк. «Секс Пистолз» и прочие… «Дэд Кеннедис», например — классная банда. Слышал, когда-нибудь?
— Не-а.
— Зря. Очень рекомендую. Дал бы послушать, но у меня самого сейчас нет, все разобрали послушать.

*

Выхожу из трамвая. На остановке — новый киоск. Левая сторона витрины заставлена бутылками и жестяными банками. Видов десять водки, спирт «Royal», «Амаретто» в квадратных бутылках, пиво, кока-кола, фанта, пепси.

У второго подъезда пацан мучает девушку: поднял и держит, как будто собрался бросить в лужу. Она пищит и хохочет. У нее задралась куртка и юбка, видны трусы под колготками. Капает с крыш.

Смотрю на окна. На четвертом махает рукой Бородатый. Я махаю в ответ.
Поднимаюсь по лестнице. Бородатый приоткрывает дверь, высовывается.
— Привет, студент. Что это тебя не видно было?
— В больнице был.
— А что такое?
— Так, нервы.
— Такой молодой — и уже нервы. Водочкой надо лечиться. А доктора эти — уроды и суки, им только взятки носи. Я этим гондонам не верю.
Вытаскиваю из кармана ключ.
— А я тебе это хотел сказать — ну, чтобы ты там не удивлялся… Короче, Нинка умерла неделю назад. Завтра как раз будут девять дней делать. Напилась — и головой об табуретку. Об угол. И насмерть. В квартире теперь Сергей — племянник еёный. Сейчас его нет, а вообще надо тебе новую комнату искать. Как ты с ними будешь? Он, Людка и двое малых. Могу, кстати, помочь. У меня тетка живет на Кузьмы Чорнага, она раньше комнату сдавала. Может, и сейчас…
Открываю ключом дверь, захожу. Бросаю сумку на пол, прохожу в свою комнату. У батареи — детская кроватка, на полу — мокрые ползунки. Воняет сцулями.
Хлопает дверь, заходит чувак. Лет тридцать, коротко стриженный, в очках.
— Привет. Я Сергей.
Он сует мне руку.
— Привет.
— А ты, значит, Володя. Где был, в больнице? Мне тетка говорила — пухом ей земля. А что с тобой такое было?
— Нервы. Я перед больницей отдал ей деньги вперед. До конца марта.
— Ну, отдал, значит — живи. Никто этих денег не видел, ясный пень. Но я тебе верю, не буду тебя насчет этого допекать. Отдал — значит отдал. А вообще — ну, ты сам видишь. У меня жена, двое детей. Мы ж не будем все в одной комнате, правильно? Ну, если мы с тобой сдружимся за это время, то будешь жить. А так — нет. Чтоб без обид, ладно? Держи пять.

*

В окне — солнце и облака над домами.
Кузнецов говорит:
— Должен просить вас, ребята, о снисхождении. Я вчера слишком много выпил шампанского по случаю восьмого марта, так что полноценной пары не получится. Но следующий раз наверстаем, обязательно…
Он поднимается, подходит к окну, открывает форточку с налепленной белой бумагой.
— Весной всегда хочется куда-нибудь сбежать из этой страны. Я был во многих странах, но хуже, чем здесь, еще не видел. Можете мне поверить. Такая, извиняюсь, жопа…
— А почему вы не уедете насовсем? — спрашивает Конкина.
— Ответить вам честно? Я люблю свою родину. Какая ни уродина, а все ж своя… Хотя когда-нибудь она меня, наверно, достанет…

Беру со стола плохо вытертый склизкий поднос, встаю за Голубовичем в очередь к раздаче.
Говорю ему:
— Ненавижу эту столовую, здесь всегда воняет.
— По фигу. Во всех столовых воняет. Вот если б открыли «Макдональдсы», как в Москве, это я понимаю…
— А деньги где брать на «Макдональдсы»?
— Зарабатывать.
В очереди за нами — чуваки с французского потока. Один говорит другому:
— Одолжи мне бабок, а то я поиздержался на базаре…
— Не одолжу. У меня самого мало.
— Что, боишься, что доллар скакнет? Ну давай я тебе по курсу отдам, шестьдесят центов, а?
Голубович берет рассольник, тефтели с пюре и компот, я — молочный суп с макаронами, пюре без ничего, с подливкой и чай.
Садимся за стол у выхода, я сдвигаю на угол стола чей-то поднос с грязными тарелками.
Голубович говорит:
— Я летом еду в Штаты — работать в детском лагере. Собеседование уже прошел. Еще из наших едут Сивакова и Марченко. А со всего курса, может, человек двадцать. Платишь сто пятьдесят баксов, тебе берут билет, отправляют в Штаты — там проживание-питание бесплатно, и еще карманные деньги баксов двести. Короче, остаешься в плюсе.
— А если кинут?
— Кто кинет?
— Ну, бабки отдашь — и никакой тебе Америки?
— Не, такой фигни быть не может. Это ж американская контора, у них офис — в Риге, работают на весь бывший СССР. Не, все солидно, иначе я б и не пошел. А так и язык, и просто посмотреть, и денег… Хотя денег и здесь можно заработать. Черновская со сто второй группы — знаешь ты ее, такая высокая, в черных джинсах ходит — устроилась на фирму, где индусы. Что-то им переводит. Платят нормально. Сколько точно — не говорит, конечно.
— А тебе не в лом — в лагерь, с детьми?
— А что такого, что с детьми? Чуть что — по жопе, и все будет класс… Да, Есина выгнали — он так зимнюю сессию и не сдал. Забухал пацан. Сейчас армия светит, если не отмажется. А учеба — все ерунда, как раньше было, так и теперь. У Кузнецова то синхронный перевод, то конференция, то миссионеры приезжают. Крутится чувак нормально — и здесь зарплата идет, и на халтурах баксов, может, сто имеет.
— Может, и больше.
— Да, может, и больше. А я, если б со Штатами не получилось, поехал бы куда-нибудь в Европу. Визу открыть, типа за машиной или по приглашению левому, а там устроиться поработать, дворником там или на ферме. Знаешь, сколько можно поднять? Там за такие деньги никто не будет работать — за тысячу марок. А у нас это, представляешь, сколько? Приехал, обменял десять марок — и жратвы всякой на неделю можно купить.
— А как работать с такой визой? По ней, вроде, нельзя?
— Ну и что, что нельзя? А кто там тебя поймает? Ну а если и поймают — в тюрьму ж за это не посадят и деньги, что заработал, не заберут. Хотя в Европе можно и в тюрьме посидеть. Мне рассказывали — пацан с переводческого ездил в Швейцарию, и его там посадили: оружие нашли или что-то типа того. Так там тюрьма — как наша гостиница «Юбилейная». Кормежка хорошая, на работу ходил, причем платили, и платили нормально.
— Значит, можно поехать в Швейцарию, разбить там витрину... Тебя посадят, скажем, на месяц… Ты это время работаешь, потом берешь бабки — и домой?
— Ну, можно и так. Только за витрину вряд ли посадят. Там это копейки стоит.

*

Поднимаемся с Бородатым по лестнице «хрущевки». Третий этаж. Бородатый звонит, открывает бабка в черном сарафане.
— Здравствуй, тетка. Вот привел тебе квартиранта — я говорил про него, помнишь? Хороший пацан, жил у Нинки, а она — ты ж знаешь — умерла.
Я и Бородатый разуваемся в узкой прихожей.
— Вот эта — комната, — говорит бабка. — Можаш вадить, каго хочаш. Толька сматры — штоб не абакрали. У нас красть нечага, а у том гаду быу квартирант, милицыанер — у маленькай комнате. Жанаты, жонка — у дярэуне. И прывеу бабу на ноч. А у яго залатое кальцо было — и украла она. Нада было добра схавать, каб не нашла.
В комнате — сервант, кресла и диван с деревянными подлокотниками. Полированный ящик телевизора «Электрон» накрыт красной салфеткой. Занавеска закрывает проход в другую комнату.
— А то — другая комната, там — мы с Галей.
Комната — узкая, у стен — две кровати. На одной лежит в одежде бабка, глаза закрыты. Бородатый несильно дергает ее за пятку в простом чулке. Она вздрагивает, открывает глаза.
— Привет, что это ты разоспалась? Я вам квартиранта привел.
— Идите вы у жопу, дайте паспать.
Мы возвращаемся в первую комнату. Бабка говорит:
— У сорак втарой сейчас держат квартиранта, платит тры с палавиной тысячы — гэта с пастелью. Кали без пастели, то тры. Пайдет?
— Комната проходная. Вы телевизор будете смотреть, а мне учиться надо.
— Да мы ничаго асоба не смотрым, толька «Марыю» и «Мачаху».
— Не знаю, надо подумать.
— Ну думай. Саша, нам тут Коля с цэркви гуманитарную помащ прынёс, давай я табе дам.
— А что там такое?
— Мы не поняли, не па-русски написана.
— Так давай у студента спросим, он шпрехает не по-русски.
Бабка приносит белую коробку с иностранными надписями. Язык непонятный, наверно, голландский.
— Это не английский, я этого языка не знаю.
— Ну ладно, не знаешь, так не знаешь, — говорит Бородатый. — Разберемся как-нибудь, что с ним делать. Скорее всего, каша.
Бабка приносит из кухни еще несколько коробок, Бородатый достает из куртки тряпичную сумку, они запихивают в нее коробки.
— Ну, мы пошли, короче. Давай.
Бабка кивает. Я говорю:
— До свидания.
Выходим на лестницу. Бородатый захлопывает дверь.
— Если дорого, то можешь к Павловне — в двадцать девятом доме, рядом с нашим. Она квартирантов не держит, а комната свободная.

*

Павловна сидит на кухне, вяжет. По радио идет передача «Жадаю вам».
— А зараз шчырыя виншаванни сямидесятигадовым юбилярам…
В моей комнате — диван, полированный стол без скатерти, два продавленных кресла и старый телевизор «Рекорд» на ножках. Хозяйка сказала — телевизор не работает.
Выхожу на лоджию, смотрю со второго этажа на двор. Хоккейная «коробка», деревянный детский домик, с трех сторон — пятиэтажки.
Сажусь за стол, пишу упражнения по грамматике. На кухне тарахтит холодильник. Я негромко включаю магнитофон — Кино, «Группа крови».
Звонок в дверь. Хозяйка выходит из комнаты, открывает. Я уменьшаю звук. Хозяйка говорит кому-то:
— Падажди, я щас.
Она идет на кухню, звенит бутылками, возвращается в прихожую. Дверь захлопывается.

Стук в дверь моей комнаты. Хозяйка.
— Вова, я эта самае… Самагонку прадаю. Но тольки яму — с пятага этажа, карапут гэты. Ён — каб жонка ня бачыла. Утрам идеть с сабакай, патом вечарам — с работы. Ты не бойся, он нармальны. — Она вытирает нос рукавом фланелевого халата. — У тым годе прадавала другим — во то были засранцы. Пазванили, уварвались, начали бить. Давай, кажуть, тысячу бабак, будем бить, пака ня даш. Я дала — што мне было рабить? Водку искали — не нашли. Забрали бабки, забрали телефон. Патом и бабки прынесли, и телефон — только, кажуть, не падавай у суд. Я и не падавала…

*

Иду по коридору молодежного комитета. Табличек с названиями фирм стало больше.
Стучу в триста двадцатую, открываю дверь, захожу. Все тот же толстый чувак сидит за компьютером. На экране — какой-то текст.
— Здравствуйте. Я насчет работы. Я у вас осенью был — вы дали телефон, сказали звонить. А по тому телефону никто не отвечает.
— Да, у нас изменился номер. Теперь 29-22-31. А работы нет — откуда она возьмется? — Он отрывает глаза от монитора. — Вообще, тебе стыдно должно быть — ходить, просить: «Дайте работу, дайте работу». Как дети, ей богу. Время такое, столько возможностей. Иди и зарабатывай. А они ходят, просят. В Польшу хотя бы съезди. Мы сейчас как раз начали этим заниматься — делаем приглашения. Загранпаспорт есть?
— Нету.
— А восемнадцать исполнилось?
— В декабре.
— Тогда сделаем загранпаспорт, никаких проблем.
— А сколько это будет стоить?
— Ну, десять тысяч — всего ничего, можно сказать. В Польше знаешь, как поднимаются люди? Считай, в два раза. Вложил сто долларов — за поездку там, за загранпаспорт, за товар — привезешь двести. Сотня чистого навара. Ты здесь заработаешь за неделю сто баксов? Ты здесь столько и за три месяца не заработаешь.
— А учеба?
— А что учеба? У вас что, так уж строго — посещаемость там, отмечают каждый раз?
— Нет.
— Ну и все. Это у нас, когда учился, жестко было — староста всех отмечает в журнале, восемь часов без уважительной причины — выговор, шестнадцать — отчисление. У вас сейчас не учеба, а лафа.
— Хорошо, я понял. Мне надо посоветоваться. Если что, то я приду.
— Само собой, приходи. Чао-какао.

Сажусь на стул в кабине переговорного пункта, набираю номер родителей.
Трубку берет мама.
— Алло, привет.
— Привет. Ну как у тебя дела?
— Нормально. А у вас?
— Тоже как обычно.
— Мам, я хочу поехать в Польшу, в коммерческую поездку. Вы мне дадите денег?
— Зачем тебе эта поездка?
— Как зачем? Заработать…
— Не знаю даже… Лучше б учебой занимался, а прокормить тебя как-нибудь прокормим…
— Ну, кроме поесть, еще много чего надо.
— Да уж…Ой, время это такое…
— Ладно, давай быстрее, а то деньги кончатся.
— Что ладно? Надо подумать, с отцом посоветоваться. Перезвони нам завтра.
— Хорошо.
— Пока, целую.
— Пока.

*

Захожу на кухню. Хозяйка сидит за столом, перед ней — сковорода с жареной рыбой.
— Во, рыбы нажарыла, ем. Дяшовая была у прадавольственным. А ты чаю хочаш, Вова?
— Можно.
— Тольки ускипеу.
Она берет с пластмассовой крышки высохший использованный пакет чая, бросает в чашку.
— Он яшчо харошы — я толька раз заварыла. Нада эканомить, Вова. Мы с табой с капейки жывем — нада эканомить. Такога чаю на чатыры чашки хватит, а то и больше. Я крэпки асоба не пью, и ты крэпки ня пей, не нада.
— Нет, я такой не буду. У меня своя заварка.
— Ну, як хочаш…
Я беру свою банку с заваркой, насыпаю в чашку.
Хозяйка говорит:
— Сейчас вот па радиа сказали — хочуть атмянить льготы на трамвай. А я усё рауно платить ня буду. Выганють — сяду у други. Адкуда у мяне грошы, у пенсианерки?
Я зажигаю газ.
— Он жа толька ускипеу.
— Когда только?
— Ну, минут пять…
— Пусть еще закипит.
— Ты сматры, а то спалиш мне чайник.
— Не спалю.
Хозяйка поправляет жирным пальцем очки. На стекле остается пятно.
— А я во ачки надела, а то кастей ня вижу.
Я выключаю плиту, беру чайник тряпкой, наливаю в чашку. Хозяйка бурчит:
— Чуть закипеу — и сразу снимай, а то спалиш, а щас усё знаеш, якое дарагое?
— Да не бойтесь, не спалю я ваш чайник. Могу свой из дома привезти.
— Не, не нада, не прывази. Гэта я так… А я вот брагу учынила, самагонку гнать… Нада ж трохи грошы насабирать, а то памру — и не буде, за што пахаранить. А увосень апять паеду у калхоз — бураки красть. И картошку.
— А если поймают?
— И наплювать. Што яны мне зробять — старай бабе? — Хозяйка улыбается. Спереди у нее одни металлические коронки.

*

Тетка в сером костюме, с бусами на шее листает мой паспорт. Комната оклеена желтыми обоями, на потолке — подтеки. На обшарпанном письменном столе — старый черный телефон, стопка бумаг и общая тетрадь.
— Ближайшая поездка — двадцать седьмого, разрешительная запись у вас уже есть. Поездом до Сокулок — это сразу за польской границей, километров пять. Потом — автобусом в Плоцкое воеводство. Три дня торговля, один день — закупка. Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль. Просьба не опаздывать.
— А что лучше всего везти?
— Ну, что все везут. Хозтовары. Одежду. Водка наша хорошо идет. Спирт «Рояль». И сигареты импортные — блоками.
— И все это можно провозить?
— Норма — литр водки и один блок сигарет на человека. Но если хорошо спрятать…

*

Купе забито клеенчатыми баулами. Пожилой мужик спрашивает:
— Что, тоже с нами на Польшу?
— Ага.
— Там наверху еще место вроде есть, попробуй туда.
Я отодвигаю складные тележки, сую свои сумки на полку.
Заходят две тетки. Мужик кивает на меня.
— А вот и четвертый наш попутчик.
Я говорю:
— Здрасьте.
За окном чувак везет на тележке три больших брезентовых баула. К одному привязана трубка фотообоев.

Поезд трогается. Проплывают кассы, камеры хранения, багажное отделение.
Мужик достает бутылку водки.
— Ну, надо это… За поездку…
Тетки кладут на стол хлеб, сало, жареную курицу.
— Присоединяйся, парень, — говорит одна. Ей лет сорок пять, волосы покрашены в рыжий цвет, на щеке — бородавка.
Мужик льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, чтоб хорошо съездить.
Мы чокаемся, выпиваем. Я отламываю хлеба и кусок курицы.
— Который раз уже? — спрашивает мужик.
— Пятый, — отвечает тетка с бородавкой. — Мы на камвольном комбинате работаем, зарплату товаром дают, только Польша и выручает.
Мужик поворачивается ко мне:
— А ты?
— Я — первый раз.
— Ну, начинать когда-то надо. Давайте за это и выпьем.

Залезаю на вторую полку, ложусь. Пальцы — жирные, скользкие, но лень идти в туалет мыться. Я вытираю руки о тюфяк.
Мужик и тетка с бородавкой — Люба — пьют «на брудершафт». Вторая тетка, Валя, смотрит на них.
Мужик говорит:
— Я на моторном работаю, начальник ремонтного цеха, между прочим. Та же история, что и везде — заказов нет, работы нет. Цех стоит второй месяц. Вот я неделю за свой счет — и на Польшу. В том месяце съездил, сейчас опять. За неделю заработаю больше, чем на заводе за месяц.
— Да, не говорите, — говорит Люба.

*

Утро. Подъезжаем к границе. Начальник цеха учит меня:
— Ты, главное, на базаре не торопись — они тебя со всех сторон обступят, все им надо посмотреть. Ты им тогда говори — подождите, по одному. А то не разберешься с деньгами, наколешься, и покрадут тоже. Думаешь, в Польше всякой швали нет?
Я смотрю в окно. Остатки снега на насыпи почернели от мазута и грязи. Из труб деревенских домов идет дым.
Я спрашиваю:
— А на границе сильно шмонают? Что вообще можно везти, а что нет?
— Ничего нельзя. По закону — только на пять тысяч. А что ты на пять тысяч повезешь? Поэтому козлы эти на таможне к любому пристанут, если захотят.
— И что тогда?
— А что тогда? Снимут с поезда — и катись домой своим ходом со всеми сумками. Что, нормально?
— Да не пугайте вы парня, — говорит Люба. — Пройдем мы эту таможню.

Поезд тормозит, хлопают двери купе. Заходит молодой пацан с зелеными погонами — белорусский пограничник.
— Паспорта на проверку!
Он по очереди листает паспорта, сверяется с блокнотом.

В тамбуре — голоса. Открывается дверь. На пороге — таможенник. Небритый, с седой щетиной на щеках. От него несет водкой.
— Здрасьте. Все сумки — на сиденья.
Тетки и начальник цеха суетятся, поднимают баулы на сиденья. Места не хватает. Я кладу свои сумки на бело-синий клеенчатый баул.
— Что это вы так много везете, а? — спрашивает таможенник. Он стоит, скривившись, держится рукой за верхнюю полку. — А правила никто не отменял, максимум на пять тысяч. Это чье? — Он показывает на мои сумки.
— Мои.
— Сколько всего сумок?
— Две.
— Ладно, ставь назад.
Я засовываю сумки на полку. Таможенник раскрывает молнию на бауле.
— Чьи вещи?
— Мои, — говорит Валя.
— Это что — рубашка? Новая?
— Нет, бэ-у.
— А по-моему — новая. Сколько стоит? Тысячи две, не меньше. Думаете, я дурной, цен не знаю? А сколько у вас еще всего? Тут не на пять тысяч, тут на все пятьдесят или сто. Готовимся на выход.
— А может, не надо? — Валя задвигает дверь купе, достает десять долларов и бутылку шампанского.
Таможенник кривится, отворачивается.
— Давайте не будем терять время. На выход.
Валя вынимает еще десятку. Таможенник забирает обе, складывает, сует в карман штанов. Он расстегивает китель, отворачивает полу. Там у него пришит карман по размеру бутылки. Валя ставит в карман шампанское.
Таможенник говорит:
— Ладно, все. Счастливого пути.
Он выходит, задвигает дверь.

Въезжаем на польскую территорию. Поезд замедляет ход.
— Теперь поляки, — говорит начальник цеха. — Эти только водку смотрят и спирт. Остальное им — до пелагеи, извиняюсь за выражение.
Я спрашиваю:
— А водку почему?
— Экономика. Знаешь, сколько государство зарабатывает на водке? Своя водка у них дорогая: пятьдесят тысяч и больше. А наша идет по двадцать. Вот и считай. Представь, если б к нам приезжали… ну, например, вьетнамцы и продавали водку дешево. Тогда бы нашу никто не брал. Так и у них.
— А вы много водки везете?
— Две, как положено. А у тебя что — больше?
— Ну да.
— Хорошо спрятана?
— Так себе… А что будет, если найдут?
— Не бойся, не арестуют и в Польше жить не оставят. — Он хохочет.

Польский пограничник похож на белорусского, только вместо фуражки — картуз, а форма — бежевая. Он быстро перелистывает паспорта, смотрит на фотографии, потом на наши лица, водит пальцем по странице блокнота.

Таможеннице — лет двадцать пять, симпатичная брюнетка. Она сует руку в мою сумку, находит бутылку водки, вторую, «Рояль».
— Сколька водки?
— Еще две.
— А «Рояль»?
— Тоже две.
— Вшистка — тутай.
Она ставит бутылки на стол, я вынимаю остальные, говорю:
— Ведь литр можно?
— Можна.
Я кладу один «Рояль» обратно в сумку. Таможенница выставляет водку за дверь купе.

Отодвигаю дверь купе, выхожу, смотрю в окно. Чувак из нашего вагона тащит на спине большой прозрачный пакет. В нем — бутылок двадцать водки и спирта. Полячка-таможенница идет рядом. Чувак что-то спрашивает у нее, она не отвечает.

*

Поезд стоит на станции в Сокулках. Я прислонился к ограде, жду, когда выгрузятся остальные.
Мужик в военной шапке со звездой тащит из вагона большущий баул. Баул застревает, мужик проталкивает его, сбрасывает на перрон, выпрыгивает сам. Он хватается обеими руками за ручки, волочет баул по перрону. За ним тянется желтый след краски.
— Э, твоя краска по пизде пошла, — говорит губастый невысокий пацан в «летчицкой» кожанке.
— Ага, точно.
Мужик останавливается, открывает баул, вытаскивает протекшую жестяную банку.
— Ты лучше убери все, песком засыпь, а то пшеки доебутся…

Товар загружен в автобус «Jelcz». По всему проходу, от пола до потолка — сумки и баулы. Старший группы говорит:
— А сейчас аккуратненько занимаем места, по спинкам сидений. Первые лезут и садятся сзади, потом остальные по очереди…

Сидим в автобусе, ждем директора польской фирмы. Идет дождь. На привокзальной площади — три машины-такси: старый «мерс» и две польских. Подходит тетка в прозрачном дождевике, садится в «мерс». Машина трогается. Две другие подъезжают на два метра ближе.
Сзади базарят два мужика.
— Говно все это — замки, краска. Надо знаешь, что возить? Один «Рояль».
— И как ты его провезешь?
— Обыкновенно. Договариваешься с проводником, даешь ему пятьдесят баксов, и он провозит в своем купе. До ста бутылок. Одна бутылка стоит, если брать сразу сто, около двух долларов. Вот и считай — двести долларов, плюс проводнику полтичок, ну за поездку там… Ну, даже если триста за все. А в Варшаве можно сдать оптом по пять баксов за бутылку. Вот и смотри — не надо на базаре стоять, мерзнуть, деньги забрал — и ходи потом отдыхай.
— Ладно, все это понятно. Ты лучше скажи — на перекупке будем сидеть?
— Черт его знает. Что-то не особо хочется. Я посмотрел тот раз, как армяне сидели на перекупке — ничего они толком не продали… Даже и не знаю. Вообще, Польша скоро закроется, ничего не будет идти. Я вон первый раз ездил полтора года назад — все продал, даже веревку брал с собой, товар отгородить — и ее какой-то дед купил за десять тысенций. А потом с каждым разом все херовей и херовей.
Я открываю русско-польский разговорник, учу названия числительных. Едэн, два, тржи, чтэры.

Директор фирмы — молодой, толстый, лысый. Говорит по-русски:
— Сейчас поедем в хотель, это небольшой хотель у лесу. Специально не у бовших городах, там рэкетиры. Завтра, послезавтра и потом один день — торговля, потом закупка в Бявостоке — и домой.

*

Четыре утра. Старший включает свет. Кроме него и меня, в номере два мужика. Вылезаем из-под одеял, одеваемся, выносим сумки в коридор.

На базаре темно. Польские торговцы достают из машин раскладушки, ставят, выкладывают на них товар. Батарейки, фонарики, зажигалки, игрушки, шмотки.
Поляк в черной куртке с нашивкой показывает старшему, где нам встать — на куске асфальта в углу базара, у сетки забора.
Асфальт мокрый. Я кладу на него кусок клеенки, бросаю сверху газеты «Советская Белоруссия», начинаю вынимать из сумок товар.
Появляется первый народ — деревенский, бедно одетый. Дед в заколотых прищепкой штанах ведет заляпанный грязью велосипед.

Сыплет противный снег, прилипает к моим мискам и ведрам.
— Иле то ведэрко? — спрашивает полячка в черном платке. С ней — девочка в серой куртке с разводами грязи.
— Двадесьце тысенцый.
Полячка кривится.
— Пятнасьце?
Я мотаю головой.
— Седэмнасьце.
Она махает рукой, берет ведро, дает девочке, отсчитывает «тысенцыи».

Дед в телогрейке и шапке-ушанке наклоняется мне к уху, шепчет. Я разбираю одно слово: «Рояль».
— Сто двадесьце.
— То дрого.
— Найди дешевле.
Дед кивает, сует мне новую стотысячную купюру и две грязных потрепанных десятки. Я достаю из сумки бутылку, незаметно передаю ему. Он кладет ее в карман куртки.
— Дзенькуе.

Сидим в номере, на полу, перебираем товар, отчищаем от грязи. Я посчитал выручку за день — триста тысяч злотых.
Старший сует кипятильник в кастрюлю с сардельками, включает его в розетку. Товара у него не осталось — была только гладильная машина «Калинка», он сразу же продал ее за три миллиона.
Маргелов — здоровый усатый дядька, приятель старшего, — говорит:
— Я когда первый раз ехал, не знал, что так может быть — на базаре ни жрать, ни пить, ни сцать не хочется. Не до того.
Все хохочут.
— Один хер, недолго осталось. Скоро накроется Польша медным тазом. — Он смотрит на старшего. — Что скажешь, сколько еще будет выгодно на Польшу кататься?
— Может, полгода, может — меньше. Навряд ли больше…
— Ну, если так, то еще поездим, а потом… — Маргелов махает рукой.

Стук в дверь. Заходит Анжела — молодая девушка из нашей группы. Года двадцать два, с обручальным кольцом на правой руке. Она садится на кровать старшего.
— Какая-то гостиница здесь скучная — ни бара толкового нет, ни танцев.
Старший говорит:
— А что, тебе еще и танцы нужны? Завтра будут тебе танцы на базаре — по полной программе.
— Не, а что тут такого — потанцевать, посидеть культурно в баре. Или я должна, как эти старухи?
— Ну, пошла б с пшеком познакомилась…
— Я твоих пшеков знаешь где видела? Ты у меня еще поговори.
Анжела дает старшему шутливую оплеуху, он увертывается.

*

Базар. Пригревает солнце, я расстегиваю куртку.
Рядом Люба и Валя продают носки.
Лысый поляк в синем плаще спрашивает:
— Или твой скарпэт?
— Пять тысяч, — отвечает Люба.
— Бардзо дрого, — говорит поляк. — Я пакупив по тысенции.
Тетка махает рукой.
— То спиздили, так? — Поляк хохочет.

Бабка с черной сумкой рассматривает мой набор ложек, кладет на место, уходит. Напротив нас тетка продает кружевные женские трусы. Молодая полячка в длинном черном плаще долго смотрит их, растягивает, расстегивает плащ, прикладывает к своей миниюбке.

Чисто выбритый дядька спрашивает у меня:
— «Рояль»?
Я мотаю головой. Он уходит.
Подходит старший.
— Ну что, студент, как торговля? Расходится товар потиху?
— Ну да.
— И хорошо. Слушай, это самое. Сегодня вроде как последний день — завтра утром на Белосток, а там — закупка, и все… Короче, есть предложение: собраться по двадцать пять тысенций, купить поесть, выпить. Ты как, вообще пьешь?
— Пью.
— Ну так как, присоединяешься?
— Спасибо…
— Спасибо — да, или спасибо — нет?
— Спасибо — да.
— Тогда деньги на бочку.
Я вытаскиваю из кармана джинсов мятые пятитысячные.

*

Анжела сидит на коленях у старшего. Он базарит:
— Здесь бригад рэкетиров — сотни. Это еще хорошо, что так: за три дня ни разу не залупнулись. Это очень даже хорошо. А то часто бывает, что сразу, в первый день. Но они в основном в больших городах — Варшава там, Лодзь…
— А в Белостоке бывают? — спрашивает Анжела.
— В Белостоке тоже могут быть, поэтому по одному не ходите — не советую. Если человек пять — тогда не полезут. Они ж тоже не дурные, не хотят, чтоб было много шума — полиция там…
— Ты ж всегда говорил — полиция их не трогает, им до жопы, — говорит Маргелов. — Типа — своих пиздите, сколько хотите, только чтоб поляков не трогали…
— Правильно, если на трассе, то делайте, что хотите. А если в городе, на базаре, то им самим невыгодно. В Белостоке на базаре поляки торгуют — кожу там, свитера продают. Если там сильный рэкет будет, то наши не будут ездить, покупать у них — полякам бизнеса не будет. Поэтому эти гондоны стараются без шума — одного кого-нибудь заловить, бабки вытрясти и съебаться. А вообще, конечно, рэкетиры опаснее всего на трассе. Раз ехали с группой от Варшавы, и поляки сами предложили — охрана до границы, полмиллиона с автобуса. Это меньше, чем по двадцать тысяч с носа. И что вы думаете? Наши нищеебцы не захотели. А на трассе — рэкет, и не такой, как обычно, а отморозки какие-то: по пятьдесят долларов с человека. Во как. Ну что, еще по сто грамм?
Старший берет бутылку, разливает в пластиковые стаканы. Маргелов кривит губы.
— Охереть надо — пшецкую водку пить. Своей сколько привезли…
— Свою всю попродавали и попили. Ты что предлагаешь теперь трезвыми ходить из-за того, что польская водка дорогая? Ну, за то, чтоб завтра под молотки не попасть, чтоб до границы без приключений…
Выпиваем. Я беру рукой вареную сосиску и кусок белого хлеба, жую.
— У меня пацан знакомый был, — говорит Жора, высокий, худой, в «левом» спортивном костюме «Puma». — Тоже по этому делу — ну, рэкет, короче. Но он был честный рэкетир. Никогда никого не пиздил. Всегда носил с собой баночку краски. Если кто платить не хочет, он краску — на товар, и тогда ты точно ничего не продашь. Убили его в Варшаве, пшеки-полицейские, какие-то разборки там у них пошли…
Старший говорит:
— Иногда свои бывают — хуже всяких рэкетиров. Раз у меня в группе умер мужик. Автобусная была поездка, через Брест. Только переехали границу — и все, кирдык. Сердце слабое было. Плюс, видно переволновался еще на таможне. Ну, я что? Давайте, говорю, разворачиваться, раз уж такое случилось. А люди — ни за что. Деньги за путевку уплочены, как это назад? Говорил с ними, может, час, уговаривал. Типа, что там деньги, когда такое случилось. А они — все равно: поехали торговать. Ну и что вы думаете, пришлось сделать? В мешок полиэтиленовый положили его, и все три дня с собой возили.

Жора дремлет на кровати. Маргелов курит, стряхивает пепел в бутылку от польской водки. Старший обнимает Анжелу за плечи, негромко говорит ей:
— Мне эта Польша знаешь, сколько здоровья стоила? Я людей сюда вожу два года. Это — восемнадцатая поездка. Нормально, да? Хочешь посмотреть, какой я раньше был?
Он вытаскивает из кармана рубашки потертый загранпаспорт, открывает на последней странице, показывает. На фотографии — широкая толстая рожа.
— Ладно, ты особо не прибедняйся, — говорит Маргелов. — Машину взял — «пятерку»-новяк. Что, мало?
— Не мало…
— Ну так и не это самое. Я вон никак на видик не могу заработать — третий раз уже.
— Сам виноват — все проебываешь.
— Ай, сколько той жизни…

Старший выключает свет. Анжела садится на кровать старшего, снимает кофту. Мелькает черный лифчик. Старший стягивает джинсы-«мальвины», остается в «семейных» трусах и высоко натянутых носках. Спереди трусы оттопыриваются.
Жора храпит на кровати у окна. Маргелов ворочается во сне, неразборчиво бубнит.
Анжела стягивает колготки, бросает на тумбочку. На ней трусы черного цвета. Она и старший залезают под одеяло, возятся. Скрипит кровать.
У меня встает, я дрочу.

*

Я вздрагиваю, просыпаюсь. Кто-то орет:
— Хули ты мозги ебешь? Я что, плохо объяснил?
Автобус стоит на обочине, у леса. Над шоссе — туман. По салону идут бугай в рыжей кожанке и дядька с усами, в пуховике.
Бугай выхватывает у Анжелы мятые «тысенцыи», считает.
— Сто пятьдесят, я сказал — сто пятьдесят.
— Я сто пятьдесят и дала…
Усатый подходит ко мне.
— Сто пятьдесят тысяч.
Я сую руку в карман, достаю деньги.
Спереди старший что-то говорит быку в вязаной шапке. Бык кричит:
— Не еби вола!
Я отдаю усатому деньги.
Старая тетка говорит бугаю:
— Да нет у меня, растратила все, внукам купила…
Он хватает ее сережку в ухе.
— Тогда это снимай, если бабок нет. Кому сказал?
Тетка роется в сумке. У нее дрожат руки.

*

Идем по базару в Белостоке — я, старший, Анжела и Жора. Ряды одинаковых павильонов. Обменники с вывесками «Kantor». Надписи на русском: «Джинсы», «Кожа», «Ангора». Старший говорит:
— Для себя покупать лучше в палатках, там дешевле. У этих только если оптом.

Вся палатка завешана джинсами. Я рассматриваю их. Рядом — еще одна компания русских. Толстый мужик обнимает за плечи тетку с короткой стрижкой.
— Ну что ты, как девочка? Зайди и померь.
— Ага, девочка, у нее уже тридцать четыре аборта было, — говорит другой мужик.
Они хохочут. Тетка заходит в палатку, снимает штаны, остается в красных трусах. На правом колене — большой пожелтевший синяк. Она натягивает синие джинсы.
Я показываю на черные джинсы «Cross», спрашиваю продавщицу:
— Иле то каштуе?
— Пятнасьце доларов.
Тетка снимает джинсы, отдает продавщице деньги. Полячка сует их в сумку на поясе. Я захожу в палатку, стягиваю грязные «ливайсы».

Старший говорит:
— Теперь баксы провезти через границу — и все, можно бухать.
Я спрашиваю:
— А что, нельзя вывозить?
— А, ну да — ты ж первый раз. Пшеки не хотят, чтоб вывозили доллары, им не выгодно. Им надо, чтоб мы здесь, у них деньги тратили… Так что могут доебаться. Прячь деньги хорошо, а то получится, что зря съездил.
Анжела спрашивает:
— А на личный досмотр часто вызывают?
— Тебя — обязательно. А вообще, кроме шуток, — могут вызвать любого. Но я вот сколько вожу — тьфу-тьфу-тьфу, такого не было. Поляки не любят грузинов, армян — черножопых, короче. Раз, помню, стояли на таможне в Бресте, и их приехал целый автобус. Мужиков всех — на личный досмотр, а баб — в гинекологический кабинет. И что вы думаете — нашли золотые цепочки, у мужиков — в резинках трусов, ну а у женщин, соответственно…
— Это неправда, ты сам придумал, — говорит Анжела.
— Ничего не придумал, все так и было. Хочешь — сама спроси у поляков, они тебе много чего расскажут.

В купе со мной — опять Люба с Валей и тетка помоложе, Алла. Ей лет двадцать восемь, максимум — тридцать.
Заходит поляк-таможенник — пожилой, толстый, с опухшей рожей. Мои баксы — в кармане новых джинсов, в пакете на дне сумки, под остатками товара.
Поляк открывает молнию, сует руку в сумку, достает пластмассовую миску, бросает назад.
— Баксы маешь?
Я качаю головой. Поляк лезет в сумку Аллы, вынимает скомканную газету, кладет на столик. Мы молча смотрим на него. Он разворачивает газету. В ней — шкурки сала, хлебные крошки и смятая голубая коробка «Tampax».
Он молча выходит, задвигает дверь купе. Алла скручивает газету, прячет в сумку.
Валя говорит:
— Это еще нормально. А то я раз ехала — одну женщину заставили развернуть каждую конфету в пакете.

Поезд останавливается на вокзале в Гродно. Алла говорит:
— Ну что, давайте, может, сложимся, отпразднуем поездку…
Валя кивает.
— Можно, вообще-то, расслабиться... Столько нервов эта Польша отнимает… Наверно, надо две, да?
— Да, две — самый раз, — говорит Люба. — А кто сходит? Может ты, Володя?
— Хорошо, схожу.
Соседки дают мне «зубров», я добавляю.
— Значит, две бутылки водки — простой, нашей, и какой-нибудь закуски, — говорит Алла. — Короче, сам разберешься.

По перрону ходят бабки, держат бутылки водки, пива, палки сухой колбасы, банки с квашеной капустой и вареной картошкой. Я покупаю банку капусты, банку картошки, хлеб и две бутылки «Столичной».

Алла льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, за возвращение.
Чокаемся. Я выпиваю, беру рукой вареную картошину — вилок нет. Она рассыпается.
— Ты в Польшу первый раз ездил? — спрашивает Алла.
— Ага.
— Ну и как?
— Два с половиной лимона.
— Ничего себе…
— Что, слишком мало?
— Наоборот, много. Я первый раз шестьсот взяла — полтора года назад.
— Но тогда, наверно, и доллар стоил меньше…
Поезд резко трогается, я хватаюсь за край стола.
— Все равно молодец. Давайте за это и выпьем.
Алла берет бутылку, разливает. Поезд катится по городу. Мелькают дома, заводские трубы, купола костелов.
Люба говорит:
— Не, все-таки самый лучший бизнес — это на водке. Мы раз ехали автобусом, и там две женщины — они на «Кристалле» работают. И что вы думаете, они сделали? Взяли с собой водку в пластмассовых бутылках, разложили по автобусу — как будто простая вода. Этикетки — отдельно, а пустые бутылки — в багажник к водителю, дали ему баксов десять. Пустые ж провозить не запрещено. Только проехали границу — они достают такую машинку для пробок, водку переливают, лепят этикетки — и вперед. Поднялись капитально.

Поезд стоит на вокзале. За окнами темно. Проводница стучит в дверь купе.
— Приехали, поднимаемся.
Я спрыгиваю с верхней полки. Алла шарит рукой на полу, вытаскивает из-под стола кроссовки. У нее на щеке — красный рубец от подушки. Она спрашивает:
— Ты мне поможешь сумку дотащить до трамвая?
— Помогу.

Идем по тоннелю. Я волоку Аллину сумку, свои — на плече.
— Что, много накупила всего?
— Нет, это, в основном остатки — что не продала.
— А-а-а.
— Давай помогу. — Она тянет руку к сумке.
— Не надо, я в норме. Просто спросил — из любопытства.
— Сейчас с каждым разом все больше товара остается. Только вот в декабре ездили в том году — перед польским рождеством, — возили елочные ирушки. Вот тогда все ушло, домой ничего не привезла.

Поднимаемся по ступенькам к привокзальной площади. Алла говорит:
— Может, пива выпьем, а? А то что-то после вчерашнего…
— Давай.
Бабки — те же самые, что были осенью. Меня они не узнают. Я ставлю сумки, говорю одной:
— Две на месте.
Бабка открывает бутылки.

Стоим на остановке. Я неслабо окосел от одной бутылки, Алла — тоже. Она переставляет ногу, цепляется за сумку, хватается за меня.
— Тебе на какой трамвай?
— На любой в Серебрянку. А тебе?
— Мне тоже на любой. Я между Партизанским и Народной.
— Могу тогда проводить до дома, сумку донести...
— Окэй, окэй.

В трамвае почти пусто. Алла улыбается.
— А знаешь, что у меня есть?
— Что?
— Сейчас увидишь.
Она расстегивает сумку, роется, достает бутылку «Амаретто».
— Ну что, продолжим?
— Ты хочешь прямо сейчас?
— А хули?
Алла откручивает пробку.

Поднимаемся по лестнице кирпичной пятиэтажки. Алла уже на третьем, а я только на втором. Она перевешивается через перила, кричит:
— Ну что, скоро ты?
— Скоро.
— Сам дотащишь или помочь?
— Дотащу.

Алла открывает квартиру на пятом этаже.
— Проходи сразу в комнату — прихожая такая, что не развернуться. И можешь не разбуваться, у меня такой срач.
Комната завалена товаром на Польшу: шмотки, посуда, скрученные коврики. На диване — две больших куклы «Андрюша».
Я ставлю сумки на пол. Алла обнимает меня сзади. Я поворачиваюсь, мы целуемся. Она расстегивает мне куртку, задирает свитер. Мы садимся на диван, я нащупываю ее грудь. Другой рукой отодвигаю кукол, спрашиваю:
— Может, убрать их на фиг?
— Не надо. Они нам не помешают. — Алла хохочет.

Передаю Алле бутылку «Амаретто», откидываюсь на спинку дивана. Алла отпивает, затягивается сигаретой, сбивает пепел в салатницу из нового столового сервиза.
— Достала меня эта Польша — восьмой раз уже съездила. Надо что-то другое придумать.
— А какая у тебя профессия?
— Считай, что никакой по нашим временам — воспитательница в детском саду.
На полу, в хлопьях пыли, валяется завязанный на узел презерватив с пузырящейся спермой.
— Не, про работу я и не говорю. Сейчас не такое время, чтобы работать. У меня девчонка знакомая в Турцию ездит — раньше вместе в Польшу мотались. Говорит — в Турции в сто раз лучше. Товар с собой не надо тащить, только оттуда. Едешь культурно — автобус «Неоплан», с видиком, кондишеном. Закупились — и назад, а шмотки — на «Динамо».
— И что, хорошо зарабатывает?
— Считай сам. Поездка стоит сто долларов, ну и с собой надо еще хотя бы триста, чтоб закупиться по-человечески. Здесь скидываешь в два раза. Значит, двести басксов чистыми за поездку.
Я встаю с дивана, надеваю трусы и штаны, открываю балконную дверь, выхожу. На балконе — тоже товар: заляпанные грязью мячи, скакалки, пластмассовые ведра. Я смотрю на пятиэтажки, на двор с качелями и газовыми баллонами. На дереве щебечут птицы.
— Закрывай дверь, — кричит Алла. — Холодно.
Возвращаюсь в комнату. Алла натянула черную майку «Chanel», жмет на кнопки калькулятора, что-то записывает на бумажке.
— Ну я, наверно, пойду.
— Окэй. А допивать будем? — Она протягивает мне бутылку.

*

Захожу в квартиру. Дверь на кухню закрыта. Воняет чем-то непонятным.
Я бросаю сумки на пол.
Хозяйка выглядывает из кухни, трясет пальцем, шепчет:
— Тиха ты, тиха. Я самагонку ганю — никому не открываю. Хочаш палядеть? Хади сюда.

На кухне на небольшом огне греется ведро. Сверху к нему приделан перевернутый чугун. От ведра идет изогнутая трубка, на конце висит нитка. По нитке в подставленную литровую банку стекает самогон.
— Удалась у этот раз, — говорит хозяйка. — Во, паляди.
Она отрывает кусок газеты, макает в банку, поджигает. Газета горит, пламя — синеватое, неяркое.
— Будуть званить у двер — не аткрывай. Никто не ведае, што я ганю, тольки этат прыдурак с пятага. — Она показывает пальцем в потолок. — Но ён никому не скажа, а то яму тады жонка пиздюлей дасть. — Хозяйка хохочет. — А где ты быу стольки доуга? Дамой ездиу?
— Ага.
— Каникулы были?
— Да.
— А мне чаго не сказау? Я думаю — быу хлопец и няма хлопца, можа случылась што… Самагонки хочаш папробавать?
— Нет.
— Я и забыла, што ты ня пьёш. И я ня пью. Видиш, какия мы с табой — два сапага пара. — Она подмигивает мне.

*

Тетка с бусами спрашивает:
— Что, понравилось прошлый раз?
— Так, более или менее.
— Я была в Польше в восемьдесят пятом году — еще до всей этой торговли. В Варшаве, Кракове, Лодзи. Очень красивые города, средневековая архитектура, костелы… Жалко, что сейчас это никому не надо, одна только торговля на уме. Дожили, что называется. Прибалтика стала заграницей, теперь чтобы готику посмотреть, надо в Германию ехать… — Она листает мой паспорт. — Разрешительная запись будет готова, скорее всего, в пятницу. Там праздники будут... Значит, могу записать на пятое. Автобусная поездка, через Брест. Старшая группы — Лебедевич, очень хорошая женщина, бывшая завуч школы…
— Нормально, пишите.
— С вас десять долларов и десять тысяч белорусских.
Я кладу на стол две потертые зеленые пятерки и десять «зубров».
— Автобус — в восемь вечера от центрального автовокзала.
— А где он там будет стоять?
— Точно не знаю… Ну, сами увидите — все ж будут с товаром на Польшу.
— Хорошо, спасибо. До свидания.
— До свидания.

Выхожу на улицу. Тепло. На бледном небе — неяркое солнце. По рельсам катится трамвай.
Две девушки в коротких юбках и расстегнутых куртках переходят дорогу. Одна ест растаявшее мороженое, капля падают на куртку. Она отдает мороженое подруге, достает из кармана носовой платок.

*

Наш «ЛАЗ» стоит на таможне в Бресте. Впереди в очереди — десяток автобусов, сзади — еще столько же. Справа — очередь легковых. Народ из нашей группы курит у автобуса. Старшая, полная тетка под сорок, держит в одной руке книгу — Бенцони «Марианна», — в другой — сигарету. Она затягивается, перелистывает страницу.
Я сижу в автобусе, рассматриваю машины в очереди. Почти все легковые загружены коробками и баулами. У серого «мерса» с польскими номерами курит дядька в зеленой майке.
Андрей, сосед по сиденью, роется в рюкзаке, достает кассету.
— Пойду попрошу водил, чтобы поставили.
Он протискивается мимо меня, идет по проходу. На нем — черная майка, красные спортивные трусы и шлепанцы.

Водитель включает кассету. Начинается длинное клавишное вступление. Андрей возвращается. Я спрашиваю:
— Что это?
— «Пинк флойд». Что, ни разу не слышал?
— Не-а. Я такое не слушаю.
— А что ты слушаешь?
— «Металл», в основном, и русский рок.
— Зря, зря. «Пинк флойд» — классика рока. Я на этой музыке вырос. Хотя, конечно, не заставляю… Слушай, тут такое дело. Ты много с собой денег везешь?
— А что?
— Просто спрашиваю. Я, вообще, не на торговлю еду — ты ж видишь, я без сумок, с одним рюкзаком. Я — за машиной. И мне надо провезти баксы, две с половиной штуки — а без справки можно только пятьсот. Были у меня эти справки, но за последний год — два переезда, а это все равно, что пожар. Так что, надо теперь рассовать деньги в группе — потому и еду не один, по ваучеру, а в поездку. Возьмешь пятьсот?
— Возьму.
— Спасибо, Володя. Пойду еще поспрошаю у других…

Сую третью, «лишнюю» бутылку водки под ремень, надеваю сверху куртку, хватаю сумки, волоку к столу таможни.
Тетка смотрит в мою декларацию.
— Покажи доллары.
Я лезу в карман. Куртка оттопыривается, высовывается бутылка. Достаю пять новых, хрустящих «соток». Таможенница пересчитывает их, отдает назад.
— Что, машину будешь брать?
— Да.
— Сколько бутылок под курткой?
— Одна.
— Ладно, проходи.

*

Жарко. Снимаю рубашку, остаюсь в старой майке — я ходил в ней на физкультуру в одиннадцатом классе.
Народу на базаре мало. Я поправляю товар на расстеленных газетах — ведра, миски, тарелки, сбивалки, отвертки, сверла, носовые платки.
Подходит пацан в джинсах и майке «Manowar», с плейером.
— Роял?
Я качаю головой.
— Водка?
— Нету, всю уже продал.
Пацан отходит.

Рядом у мужика на газете лежат ножи — от маленьких до тесака сантиметров тридцать.
Я спрашиваю:
— Ты сам их делаешь?
— Да, я фрезеровщик на моторном заводе. Надо как-то крутиться…
— А не боишься такие продавать? — Я показываю на тесак.
— А что тут бояться? Это ж не оружие. Так, нож для хлеба. — Мужик улыбается. — Не, правда — лезвие тонкое. Хотя зарезать таким, конечно, как не хер делать…
Старый поляк берет маленький нож, держит в руках, гнет.
— Русская сталь — не ломётся, только гнётся?
— Да, русская сталь.
— И не ржавее?
— Нет.
— Сколька?
— Тысенция.
— Пеньтсот.
— Нет. Тысенция. Дешевле не отдам.
Поляк достает из кармана «тысенцию», отдает мужику, бросает нож в сумку. Мужик наклоняется, шепчет мне в ухо:
— Нож сразу заржавеет. Эти, дешевые — самые хуевые, из говняной стали. Я их трохи шлифанул, чтоб вид имели…

Невысокий армянин — их человек десять сидят на перекупке — рассматривает мой товар, ничего не говорит, переходит к мужику с ножами.
Армянин садится на корточки, берет тесак, вертит в руках. Поднимается и спрашивает:
— Сколько?
— Двести.
— Ты мне его даешь.
— Что значит — даешь?
— Даешь — и все. А то я сейчас полицию.
— Полицию? Пошли. Давай, пошли. — Он поворачивается ко мне. — Посторожи мой товар, пока я с ним схожу. — Ну что, идем или сосцал?
— Ничего я не сосцал.
— Быстро положил на место нож. Кому сказал?
— Мы еще с тобой поговорим.
— Хорошо, поговорим.
Армянин бросает нож, отходит. Мужик говорит:
— Хотел на пушку взять, пидарас. Полицию, бля. Их самих здесь полиция ебет в жопу, черных этих. Пусть только заебнутся.

*

Последний день торговли. Люди из нашей группы собирают непроданный товар в баулы, волокут к автобусу. Мужик с ножами жует большой хот-дог, с него капает майонез. Я спрашиваю:
— Много осталось товара?
— Не-а. Ты ж видишь — пять штук ножей. У тебя тоже почти все ушло?
— Ну да… Так, мелочь осталась.
— Если не хочешь волочь назад, отдай перекупщикам по дешевке.
— А они возьмут?
— Возьмут. Только не иди к армянам, иди к русским.

Выкладываю остатки товара перед дядькой в белом спортивном костюме. Полтора десятка отверток, сверла, набор вилок и ножей, штук пять сбивалок.
— За сколько возьмете все?
— За двести тысяч.
— Может, хоть двести пятьдесят?
— Нет, двести. У тебя ничего такого нет, это все привозят. А сейчас знаешь, как товар плохо идет?
Другие перекупщики складывают товар в старый «фиат» с польскими номерами. На асфальте валяются газеты, куски картона, клеенки. Солнце садится за двухэтажные дома.

*

Автобус тормозит у стадиона в Варшаве. Рядом — еще десятка три автобусов, почти все с белорусскими, российскими и украинскими номерами. Старшая группы берет микрофон.
— На закупку — три часа. Ровно в тринадцать ноль-ноль все должны быть здесь, ждать никого не будем. Кто не успел — тот опоздал, будет сам добираться. И для тех, кто здесь первый раз, говорю: не ходите наверх, на сам стадион. Все то же самое есть внизу. А наверху — наши перекупщики, они хуже, чем рэкетиры. Заберут деньги и дадут пизды. Короче, я вас предупредила.

Иду по рядам с кожей. Жарища. Продавцы пьют лимонад из желтых пластиковых стаканов.
«Косуха» есть у толстого черного мужика, похожего на турка. Все, как у настоящей: косая железная молния, заклепки, ремень с пряжкой внизу, три кармана на молниях и один на кнопке. Только кожа слишком тонкая — обычная, как на других куртках. Внутри — бирка «Italy Style».
Я спрашиваю:
— Иле то каштуе?
— Осемдэсьте доларов.
Я мну руками воротник куртки.
— А дешевле?
Поляк мотает головой, я поворачиваюсь уходить.
— Седэмдэсьте пенть.
— Хорошо. В злотых это сколько?
Поляк вытаскивает калькулятор, считает.
— Мильон пентьсот пеньдесёнт.
— Померить можно?
Продавец снимает «косуху» с вешалки. Я сбрасываю свою куртку, кладу на баулы, надеваю «косуху». Поляк подносит зеркало. Куртка мне — самый раз. Даже добитые левые «ливайсы» смотрятся с ней нормально.
Отсчитываю деньги, сую поляку, «косуху» не снимаю. Он дает мне черный пакет, я всовываю в него старую куртку.

До отъезда — больше двух часов. Выхожу из ворот стадиона, иду по улице. На газоне у тротуара — свежая трава, бычки, смятые пачки от сигарет. Я сажусь на лавку, бросаю рядом пакет с курткой, задираю голову. По небу летит маленький белый самолет.

*

Стою в фойе журфака, жду звонка. Если Оля пошла на последнюю пару, то скоро должна быть здесь. Недалеко от меня топчется чувак в грязных джинсах и черных высоких ботинках, с панковским гребнем. Замечает, что я смотрю на него, спрашивает:
— Сигареты есть?
— Нету.
Панк отворачивается.
Резко звенит звонок, я вздрагиваю. В фойе спускается народ. Много девушек в коротких юбках и платьях. Среди толпы — Оля, в черных джинсах и синей кофте. Она замечает меня, подходит.
— Привет. Ты меня ждешь?
— Да. Привет.
Она улыбается.
— Рада тебя видеть.
— Точно?
— Точно. Как твои дела?
— Нормально.
— Пойдем?
Она выходит первая, придерживает мне дверь.

Идем по проспекту. Оля говорит:
— Такой приятный вечер. Свежая зелень, запах сирени… И скоро лето…
Я киваю. Она спрашивает:
— Что у тебя происходит, чем занимаешься?
— В Польшу ездил — торговать.
— Да?
— Уже два раза. Две недели, как приехал последний раз.
— Странно так... В Польшу, торговать…
— Почему странно? Что, из твоих знакомых никто не ездит?
— Не-а. Это, наверно, страшно? Рэкетиры, мафия… Ты не боялся?
— Так, а что бояться? Я не один был, с группой.
— А сама Польша? Понравилась?
— Так себе. Варшава — да, там небоскребы, здания красивые, а в других городах — все как у нас, только рекламы больше.
Впереди нас идут парень с девушкой. Она держит в руке розу. Парень что-то шепчет ей на ухо.
— А я скоро тоже поеду — в Германию. Учиться, на год. У нас такая программа обмена.
— Скоро — это когда?
— В июне. Сессию — досрочно. А там нас сначала будут два месяца учить языку, готовить…
— А в какой город?
— В Берлин.
— Ты рада?
— Еще бы. А ты что, не хотел бы поехать поучиться за границей? Все бесплатно…
— Хотел бы, но у нас почти никого не посылают с факультета. С немецкого — посылают, там еще с ГДР какие-то связи были.
У кафе «Свитанак» толпятся подростки в шмотках ярких цветов. У некоторых в руках бутылки пива.
Оля говорит:
— Я сейчас на метро — поеду до Московской.
— Проводить тебя?
— Не надо.
По проспекту проносятся машины, подростки что-то орут друг другу, слов нельзя разобрать. Я спрашиваю:
— Напишешь мне письмо из Германии?
— Хорошо. Давай адрес.
— Я дам адрес родителей — не хозяйки. Надеюсь, на будущий год буду жить не у нее.
Я достаю блокнот, нахожу в конце чистую страницу, вырываю, пишу адрес.
— Ну, хорошо тебе съездить.
— Спасибо. Тебе тоже удачи. Пока.
— Пока.
Я поворачиваю на улицу Ленина, иду вниз к Немиге.
Захожу в гастроном, беру бутылку пива. На улице понимаю, что зря не попросил открыть. Возвращаться лень. Цепляю пробку за крепление водосточной трубы, дергаю. Бутылка соскальзывает, разбивается о стену. Пенное пиво выливается на асфальт. Два чувака у входа в магазин хохочут, показывают большие пальцы. В стоящем у тротуара «БМВ» играет «Ace of Base»:

All that she wants
Is another baby

*

Оглядываю еще раз комнату — вроде, ничего не забыл. Выхожу на балкон. Там два резиновых мяча и десяток пластмассовых ведерок — не влезли в сумку, когда второй раз ехал в Польшу. Мне они больше не нужны.
Заглядываю в хозяйкину комнату. Она спит под двумя одеялами. Над кроватью — поеденный молью ковер, на нем фотографии в овальных рамках. Я кладу на стол тысячу — долг за последние полмесяца.

Электричка едет по мосту над рекой. Внизу пасутся кони. Идет дождь. Напротив меня — толстая тетка в платке и два пацана. Им лет по девять-десять, оба в облезлых спортивных штанах. Один встает ногами на сиденье, высовывает голову в окно.
Мамаша орет:
— Игар, убяры галаву, а то щас атарве.
Он не реагирует. Второй пацан резко срывает с него штаны с трусами. Мелькает худая белая жопа. Пацан подтягивает штаны, кидается на второго. Они падают на пол электрички, катаются по нему, сцепившись. Мамаша кричит:
— Перастаньте, прыдурки! Што люди скажуть? Я думала, Сашка трохи разумнейшы, а вы абои адинакавые далбаёбы.
Пацаны отдираются друг от друга, садятся рядом с мамашей. К их шмоткам прилип мусор.
Игорь спрашивает:
— Мам, а кали нам назад у школу?
— Што, ужо назад захатели? — Мамаша растягивает толстые губы. — Увосени, хлопцы. Во атъядитесь трохи, пабегаете лета, а там назад у сваю школу для дурных.
Она чешет ногтем колено. У нее толстые, опухшие ноги с выступающими венами.

*

Ходим с Антоном по «Спартаку», ищем ему джинсы. В толпе некоторые держат пятерки и десятки долларов — продают.
— Сечешь, как Россия хитро сделала, — говорит Антон. — Рубли нового образца, а все старые — гуляй, Вася.
— А что делать, у кого остались?
— Что делать? Лапу сосать — в сберкассе можно поменять только по пять тысяч на человека, а если больше, то до свиданья. Не, нормально они сделали, правильно. Раз у нас своя валюта, «зайцы», то чего это еще и рубли должны ходить? Видишь, все продают баксы — это доллар резко скакнул за белорусские.
Высокий волосатый мужик держит крышку от обувной коробки, на ней от руки написано: «Куплю российские рубли 1: 1,3».
Антон говорит:
— Во, видишь — какой курс? А скоро вообще будет один к двум. Тогда выгодно станет не в Польшу ездить на торги, а в Россию. Загранпаспортов никаких не надо, виз — ничего.
— Ты больше в Москву не собираешься?
— Не-а, я ж говорил — заглохло все со Сташенкой.
— А учеба как?
— Херово. С «коммерческой деятельности» перехожу на «технологию машиностроения» с этого года.
— Чего так?
— Бабок больше нет. Колхоз платить не будет, батька с председателем разосрался…
— А если самому?
— Что самому?
— Платить за учебу…
— Четыреста баксов в год? Это я не могу себе позволить. Пока. Вот если найду работу… А, в общем, на хер мне это упало? Такой диплом любой может получить за деньги, а учить там ничему не учат.
Перед нами идет невысокий мужик с потертой десяткой долларов. Навстречу — кучерявый чувак в полосатой майке «Lacosta», он хватает пальцами десятку. Мужик спрашивает:
— Что, хочешь купить? По тысяча четыреста — берешь?
Кучерявый тупо смотрит на него, не отпускает.
— Слушай, парень, ты или да или нет, мне идти надо.
Кучерявый криво улыбается, отпускает пальцы.

*

Подходим к коммерческому киоску — я, Антон и его подруга Светка. Я сую в окошко деньги.
— Две водки и одну большую лимонада. Апельсинового.
Продавщица подает бутылки. Этикетки на водке прилеплены криво. «Изготовитель — Агроторговая фирма колхоз имени Ильича». Я говорю:
— Как-то они выглядят по-левому. Мы не отравимся?
Светка поднимает брови.
— Да не, ты что? Я вчера такую пила, и все нормально.
— Где это ты вчера пила, а? — спрашивает Антон.
— Тебе скажи — и тебе захочется. Не, серьезно. Колхоз Ильича — это еще ничего. Если вот «Путь Коммунизма», то такую не надо, это говняная водка — как керосин.

На другом берегу Днепра дымят трубы завода Куйбышева. Светка разрывает пальцами вареную колбасу — ножа у нас нет, — кладет куски на мятую газету «Вестник Могилева». Антон льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, за успех дальнейших операций.
Мы чокаемся, выпиваем. Я наливаю себе апельсиновой воды, запиваю. Антон и Светка жуют хлеб с колбасой.
Внизу пацаны лазят по кучам песка. Торчат ржавые краны речного порта. По железнодорожному мосту катится состав.

Антон наливает по второй, выпиваем. Он жмет на кнопку красной «Беларуси», включается кассета. Я спрашиваю:
— Что это?
— Как — что? Ни разу не слышал? А еще живет в столице СНГ…
— Ну так что, если не слышал? Говори, не выделывайся.
— Это — «Нирвана», группа такая…
— Слышал, конечно, и читал про них, только музыку ни разу не слышал.
— Классная группа — вообще ништяк. Могу тебе переписать. Я от нее охереваю. Скажи, Светка?
— Задрал ты меня своей «Нирваной» уже.
— Богдан Титомир лучше, да?
Светка отворачивается, смотрит на Днепр. На той стороне к берегу подъехала компания, три чувака выгружают из старого «москвича» ящик пива.

Темнеет. Антон врубает «Нирвану» на полную громкость. Светка швыряет вниз пустую бутылку — она не долетает до воды, падает в траву. Мы скачем под музыку, дрыгаемся, махаем руками и ногами.
Недалеко от нас — компания пацанов и девушек. Они хохочут, показывают на нас.

Скакать больше нет сил. Мы втроем обнимаемся и топчемся на месте под медленную красивую песню. От пота тушь на Светкиных ресницах растеклась. Она целует Антона в губы, меня — в щеку. Я вырываюсь от них, падаю на траву, смотрю на первые звезды. Кассета начинает тянуть — сели батарейки.


*

[Продолжение следует]